Зеленый попугай
Шрифт:
Желающих узнать судьбу было мало, наверное, здесь узнавали ее другими способами. Взрослые люди, мне это было совсем непонятно, добивались, некоторые даже с возмущением и бранью, чтобы попугай сказал: "Попка-дурак". Иные спрашивали: "Матом можешь?"
И мы пошли на другое место.
На улице было много ярких афиш - я понимал их как украшение. Мне казалось, что на улице всегда праздник, что в гривы лошадей всегда вплетены банты. Везде торговали с лотков: котлетами, картофельным пюре с огурцом, мороженым, сластями и печением.
Трамваи
Меня начал одолевать голод. Но я неотступно шагал за шарманщиком. Попугай суетился у него на плече. Вдруг, глядя на меня, он закричал по-птичьи. Шарманщик остановился, повернулся ко мне медленно и как бы со скрипом.
– Зачем ты за мной идешь, мальчик?
– спросил он.
– Тебе нравится музыка?
Я показал на попугая.
– Тебе нравится эта птица?
Я кивнул. Шарманщик снял попугая с плеча - посадил на палец. И, сидя на пальце, попугай отчетливо произнес: "Дур-рак".
– Вот так-то, - сказал шарманщик.
– Иди домой. Тебя, наверное, мама ищет.
Я тут же вспомнил о маме и побежал. Но бежал я не домой, я бежал от обиды.
Бежал до тех пор, пока не врезался в ноги милиционеру.
– Ты чей?
– спросил он, придержав меня за плечо.
– Мамин, - сказал я.
– Понятно. А где ты живешь?
– В большом сером доме, - сказал я.
– А как к твоему дому идти?
И тут до меня вдруг дошло, почему попугай назвал меня дураком, и как водой окатило: я заблудился! Мама часто говорила мне: "Не ходи за мост". И ремнем трясла, чтобы я осознал, значит.
– Потерялся, - сказал милиционер.
– Понятно.
А я шумнул носом.
Он подал мне руку, и я вцепился в нее, как в спасительный плот. Он был блекло-синий - милиционер, - все на нем было блекло-синее, кроме сапог. Пахло от него сапожной ваксой и махоркой.
– Почему ты мамкин, а не папкин?
– спросил он меня, помолчав.
– Папка уехал, - сказал я, не подозревая по своему простодушному невниманию к родителям или, может, из-за родительской скрытности, что отец навсегда уехал, что с этих пор он будет у меня лишь в анкете, а потом и в анкете я стану писать: "Сведений об отце не имею".
В милиции пахло духами. Женщина с губами розочкой и длинными в два ряда бусами подносила к лицу платок, вздыхала, и тогда в милиции, на мой взгляд, нечем было дышать. Я не любил духов, их запах говорил мне о ссадинах и синяках: мама не пользовалась ни зеленкой, ни йодом, она смачивала мои болячки одеколоном или привязывала к ним столетник.
Душистая женщина плакала. А за барьером сидел усатый, смотрел на нее с неприязнью и говорил, будто спички чиркал:
– Перестаньте, Водовозова.
И я понял, что он командир над всеми.
– Найденыш, - сказал командир про меня. И на немой вопрос моего милиционера ответил: - Не заявляли еще.
Мой милиционер закурил, заговорил о чем-то с другими милиционерами и все держал меня за руку, иногда пожимая ее - давал понять, что он обо мне помнит и думает.
В отделение
– Плотников, отведи мальца, - велел командир.
Мой милиционер, он же Плотников, ничего не ответив, открыл дверь, обитую клеенкой, и втащил меня в комнату довольно большую, квадратную, с зарешеченным изнутри окном. В этой комнате мне предстояло прожить до утра.
Справа от двери в углу стоял сундук старого красного лака. Отступив от стены, чуть ли не посередине комнаты, высилась круглая черная печь. Между сундуком и печкой была стойка с винтовками. Над ней портрет Ленина в рост. У окна стоял стол, покрытый кумачом. На нем лежали газеты и журналы.
Плотников посадил меня на сундук.
– Посиди, я сейчас.
Он вышел и вскоре вернулся с черным полушубком. Снял меня с сундука, постелил полушубок и посадил снова. От полушубка шел деревенский запах. Я вспомнил бабушку и овец. Овец почему-то во всей деревне поголовно Борьками звали. И еще я каким-то неведомым чутьем понял, что не только я из деревни прибыл, но и сам Плотников тоже.
Он снова попросил посидеть меня и ушел. Теперь он отсутствовал дольше. Вернулся с миской горячей гречневой каши с топленым маслом и куском хлеба.
– Поешь нашего ужина, - сказал он.
– У нас питание хорошее.
Я ел, пока ложка не выпала у меня из руки, и я не заснул.
Когда я проснулся в первый раз - за столом сидели милиционеры, тихо, чтобы меня не разбудить, играли в домино. Я уставился на них. И они на меня уставились с любопытством.
– На двор хочешь?
– наконец спросил один из них, совсем молодой. Я кивнул.
По дороге в уборную я вопрос задал - не нашлась ли мама?
Милиционер сказал, что в соседнее отделение милиции поступило заявление от одной гражданки о пропаже сына. Утром будет опознание.
– А если она ошибется?
– спросил я.
– Если она чужая?
– Как же она ошибется, если тебя увидит? Матерь не ошибается. Моя так, к примеру, сразу скажет: "Серега" - и за ухо. И не посмотрит, что я в милиции.
Мы вернулись, и я снова уснул.
Когда я проснулся во второй раз, в комнате был только Плотников. Он сидел на табуретке возле сундука и держал в своих огромных руках мою руку. Он легонько распрямлял мои пальцы, рассматривал их и как бы гладил. А на нижнем его веке дрожала влага. "Плачет, что ли? Может, в деревне у него сын остался или дочка, как я, такие. И он скучает по ним".
– Дядя Плотников, ты что?
– спросил я тихо.
– Ты не горюй.
Он еще подержал мою руку, встал и, вздохнув, пошел к окну.
– Спи, - сказал он.
– Еще ночь.
Был он без сапог и без ремня. Ремень его с наганом лежал на столе, сапоги стояли у печки.
"Может, он спать хочет, а я его место занял", - я подвинулся к стенке.
– Дядя Плотников, - я сказал, - ложись. Мы поместимся...
Он улыбнулся, припал лбом к железным прутьям, загородившим окно.