Земля бедованная (сборник)
Шрифт:
Теперь уж Костылев смотрел на приятеля во все глаза.
Очень ему было любопытно, что ответит Гуреев. Только любопытно, не более.
А Гуреев беззвучно шевелил губами.
– Мы не слышим, Сергей Анатольевич, попрошу отчетливее, коллега, – подгонял Прибытков – ему, видать, уже поднадоело возиться с Гуреевым. – Ну! Это важно. Учтите, для вас – тоже. Потому что, если вы были в курсе, тяжкая ответственность лежит и на вас.
Гуреев поднял голову. Секунду они с Костылевым смотрели друг другу в глаза. И во взгляде Сергея Костылев увидел отчаяние. И злобу.
– Не говорил он мне ничего! – визгливо закричал Гуреев. – Ни слова! Он прогульщик! Аморальный, бессовестный тип! Воображает, что гений, ему все позволено! Я – за увольнение! Гнать! По статье! Я – за!
На губах его пузырилась пена.
– Сволочь… – скрипнули в углу. – Прошу слова.
– Погодите, Валерий Михайлович, успеете. Сперва – Костылев. Костылев! Что вы можете сказать по поводу вашего прогула? А вы, Сергей Анатольевич, пока опустите руку, голосование еще не началось. И сядьте. Так мы ждем, Костылев.
– Мне сказать нечего, – Костылев далее не шелохнулся.
– Зато мне есть! – встал Сидоров. – Гуреев лжет. Он прекрасно знал, от меня знал, что у Алексея Петровича есть неделя отгулов за отпуск. Я Гуреева лично об этом предупредил. Даже в письменной форме, слякоть этакую.
– Попрошу без выражений, – прервал его Прибытков (он снова начал твердеть). – Официально отгул оформлен не был. Сергей Анатольевич, разве у вас есть письменное указание начальника лаборатории?
Гуреев что-то невнятно пробормотал.
– Не сохранили? …Ах, не было вообще, понятно. Ну-с, вашими, любезный Валерий Михайлович, махинациями с этими отгулами и прочим, мы займемся позже. Отдельно. А сейчас будем голосовать. И так уже время потеряли. Алексей Петрович, поскольку у вас имеются такие закадычные защитники, да и вообще мы тут все же не звери, я решил вот что: скажите, голубчик, может, вам больше нравится быть уволенным не за прогул? А за аморалку? Или – ввиду несоответствия, а? Скажите, коллега, и я уверен – коллектив с радостью пойдет вам навстречу!
– Цирк! – громко заявила Кривошеина. А Костылев молча поднялся и зашагал к столу. Из носа у него вырвался сноп искр, и он прогнал его рукой. – Вы куда, Алексей Петрович? Это вам… зачем, дружок? – заворошился Прибытков, отступая за стул и беспокойно поводя щеками. Но Костылев не глядел на и. о. директора. Он остановился и начал пристально рассматривать лица своих товарищей, медленно переводя взгляд с одного на другое. Все заерзали.
– Вот ведь какая штука… – тихо начал Костылев, завершив осмотр, – вижу: сейчас он скомандует, и вы дружно поднимете руки. Точно – поднимете! Но я, хоть убей, не могу понять, – почему? Вы же все, в общем, неплохие люди.
– Демагогия! – раздраженно бросил Прибытков.
– Я последнее время много думал, – продолжал Костылев, не обратив на него внимания, – сначала на что-то надеялся… да нет, не на «что-то», на вас надеялся: не допустите, чтобы со мной… чтобы меня… В последний момент кто-то опомнится, возмутится: что же это – ведь человек не виноват.
– Алексей Петрович, – опять вмешался Прибытков. – Нельзя так. Зачем эти мелодрамы? Вы себя ведете не по-мужски.
– Не опомнились, не вмешались – вот что поразительно. Просто уму непостижимо. Понимаете же, что все эти «во-первых, во-вторых» – липа, балаган и не в них дело, а молчите. Боитесь вы, что ли? Неужто боитесь? Но тогда – чего?
Вот сейчас вы, большинство, проголосуете. И сделаете подлость. Ведь подлость же. Выходит, подлецами быть не так страшно, как… Как – что? Ну что, что? Скажите хоть кто-нибудь! Ведь с работы не выгонят, даже в должности не понизят. Так в чем дело? Нет, честное слово, не могу понять.
– Перестаньте давить на коллектив! – рявкнул соляной столп.
– На коллектив? Да нет. Мы не коллектив, мы… Кто же мы?
– Стая! – выкрикнула Кривошеина, и зал тотчас зашумел.
– Стая, – согласился Костылев. – Толпа.
– Не издевайтесь! – истерически завопила Митина. – Мы тоже люди!
– Хватит. Пофилософствовали, домой пора! – дружно раздалось из разных концов.
– Потйрпите. Послушаете раз в жизни! – обозлился Костылев. – Это наш последний разговор, больше не встретимся. Так вот – стая. «Кто смел, тот и съел», «падающего – толкни», «своя рубашка»… Что, не правда? «Хочешь жить – умей вертеться»! Я уж с отчаяния было решил – не бывает никаких коллективов, выдумки все, литература. Потом подумал: а на войне? Там ведь речь, заметьте, не о понижении, не о выговоре шла. О жизни! И там последним куском делились и товарища собой от пули могли заслонить. Наверное, потому что цель была общая.
– А у нас, получается, нет цели? На науку нам наплевать? Мы сюда дурака валять ходим? – послышался голос пришедшего в себя Гуреева.
– Это для тебя-то наука – цель? – почти весело откликнулся Костылев. – Не смеши! Тебе – карьеру сделать. Да и все вы тут…
– Он клевещет! – закричали в заднем ряду. – Давайте голосовать, все ясно!
– Ату его! Ату! – подхватил Костылев. – У него, поганого, беда, гоните его вон! Страшно же! Мы ведь стая, животные, у нас – животный ужас. Боимся, а чего – не знаем. Разве что, вдруг и с нами – такое? Рога вырастут? Нет, ни за что! С нами? Никогда! С нами быть не может, только с ним! Потому что он в своих бедах, то бишь преступлениях, сам виноват! Сам и заслужил! Чем? Знать не знаем и не хотим! Мы здесь все свои, а он чужой! В организме чужое отторгается, а толпа – она и есть организм. Брюхо! Но при этом… каждый в отдельности – люди вы все неплохие…
Последних слов Костылева не услышал никто. Собрание, взревев, поднялось на дыбы и надвинулось на него с искаженными яростью лицами, горящими глазами, перекошенными ртами.
– Зря ты. Нельзя делать из людей – такое… – услышал он голос Сидорова. Тот стоял рядом, почему-то без пиджака, выставив напоказ свою татуировку.
– Пойдем отсюда, – Сидоров взял Костылева под руку, и они двинулись к двери.
– Голосуем, голосуем! – перекрывая шум, кричал за их спинами Прибытков. – Кто за увольнение прогульщика и хулигана? Кто за?