Земля бедованная (сборник)
Шрифт:
Неподвижно стояли вдоль тротуара черные широкие деревья. Никого, тихо. Только шаги Костылева глухо стучали по каменным плитам. Это было хорошо, за длинный день он устал от людей, от толпы… Обозлились, что назвал их толпой. Назвал – и выпустил джинна. Зверя… А может, им нужна была встряска? Все же, что это такое – толпа? Что общей цели нет, это ясно. Нет, не ясно! Когда собралось сто человек глазеть на пожар, у них цель одна – поглазеть, и они все равно толпа. А вот если бы они все вместе этот пожар тушили или, напротив, разжигали, уже не толпа была бы… – Костылев тряхнул головой. – Вот привязалось: толпа, не толпа. В этом, что ли, дело? Дело в том, чтобы понять, почему они злятся и откуда этот страх. Не хотят,
Перемен они боятся, вот чего. Нового! От этого нового из них как раз и прет то самое, про что Сидоров говорил: «зверь». Из них? А сам-то. Пока что ты – ты! – сделал Верочку злобной курицей, Войк – сексуальной психопаткой, Митину… Бог с ней, с Митиной, пусть орет. А Гуреев? Не случись этого всего, может, и не пришлось бы ему сегодня сподличать, так бы и прожил в порядочных…
Переулок внезапно уперся в сквер. Не раздумывая, Костылев перешагнул через низенькую чугунную ограду и по газону направился к одинокому фонарю, возле которого заметил скамейку. Фонарь был неестественно задран вверх и смотрел изумленно. Костылев опустился на теплое – не успело остыть! – сиденье и с облегчением вытянул измученные ноги. Опьянение прошло, голова была легкой и ясной.
Откуда-то взялась стая белых мотыльков. Она бесшумно пульсировала в воздухе у самого лица Костылева, касаясь его вялыми крыльями. Где-то вдали громыхнуло. Пахло скошенной травой и душистыми табаками. Он любил этот запах…
Надо, в конце концов, разобраться, почему это случилось. Думал тысячу раз? Ничего! Подумаешь в тысячу первый. Только трезво, не жалея себя. Ведь что выходит? А выходит, по всему выходит, что рога твои, копыта и остальная мерзость – никакой не внешний облик. Сущность. Ты, Костылев, – чёрт. Сатана, бес, лукавый. Понял? …Ах, чёрта нет? Допустим. Но какое это имеет значение? Есть… нечто. Которое превращает людей в психов и подлецов.
Да, но ведь я же не хотел, не заслужил!
В такой ситуации, да еще спьяну, впору было бы закричать, заплакать, упасть на землю. Или закатиться истерическим хохотом. Но он абсолютно неподвижно сидел посреди пустого сквера, и мягкие мотыльки, обнаглев, принялись садиться ему на лоб, щеки, губы, по-свойски обращаясь с неодушевленным предметом.
С Костылевым и раньше случалось такое – когда ему было очень плохо, он мог внезапно крепко заснуть в самом неудобном положении. Впервые это произошло тридцать с лишним лет назад в детском саду – он уснул, сидя на краю узкого подоконника в раздевалке после того, как воспитательница Ольга Панкратовна при всех отчитала его за то, что он, якобы, украл и съел потихоньку ее бутерброд со шпиком. Алеша бутерброда даже не видел, но когда старшую группу выстроили в комнате для музыкальных занятий, и Ольга Панкратовна зычно скомандовала: «Кто взял бутерброд – шаг вперед, живо!», он почему-то нестерпимо, до слез покраснел и опустил голову.
– Костылев, выйди из строя, – сказала Ольга Панкратовна. – Это же ты сделал, по глазам вижу! Как не стыдно, почему не признаешься? Ну, говори быстро – съел?
– Съел… – прошептал Алеша, чувствуя гул в ушах.
– Можешь идти и больше так не делай. Мне бутерброда не жалко, жалко будет, если из тебя вырастет вор. Ты понял?
– Да.
Он убежал в раздевалку за шкафчик, на котором наклеен был заяц с барабаном, вскарабкался на подоконник, чтобы как следует тут пореветь, но вместо этого сразу провалился в теплую темноту, где было хорошо – без Ольги Панкратовны и без бутербродов со шпиком, который он терпеть не мог.
Проспал Алеша тогда полтора часа. За это время в детсаду уже поднялся переполох, звонили отцу на работу и домой – бабушке, перепугав ее чуть не до обморока. Алексея нашла Спицына из младшей группы – вспомнила, что во время игры в прятки он всегда отсиживался за шкафчиком на окне.
…Сейчас он, видимо, тоже проспал довольно долго, а когда открыл глаза, понял – вокруг что-то изменилось. Стало еще темней и прохладней, в листьях деревьев мерно шуршало, запахи сделались отчетливей и резче. Шел дождь – вот, что произошло. Но плечи Костылева оставались сухими: дерево, под которым стояла скамейка, защитило его.
А фонарь погас. Значит, и правда, поздно, свет в городе гасят в час ночи. Костылев поднес руку с часами к глазам, но не смог разглядеть циферблата. Он встал, потянулся, переступил затекшими ногами. Посмотрел в сторону переулка, откуда пришел, – там еще тлели какие-то огни. И решительно зашагал в другую сторону, вдоль сквера.
Дорожка вывела его на незнакомую улицу. Костылев пошел по ней налево и через три квартала свернул в узкий коротенький переулок, затем пересек пустырь, заваленный бетонными плитами, некоторое время брел вдоль бесконечно длинного, унылого, как день в больнице, каменного забора, над которым поднимались неподвижные костлявые шеи подъемных кранов. Забор все-таки кончился, и Костылев, повернув на сей раз вправо, очутился на почти деревенской окраинной улице, узкой, кривой и к тому же горбатой – улица поднималась на довольно крутой холм. По обеим ее сторонам стояли совсем старые, невысокие, большей частью деревянные дома на высоких фундаментах; удивительно, как новостройка до сих пор не сожрала их. Некоторые дома прятались в палисадниках. Костылев мог поклясться, что не был здесь никогда в жизни.
Дождь продолжал накрапывать. Костылев вытер ладонью волосы и лоб и медленно пошел к вершине холма. В одном из двухэтажных домов бледно светилась маленькая низкая витрина. За ее стеклами он увидел корзину цветов. Здесь были розы – алые, палевые, почти черные и большие желтовато-кремовые, похожие на те, какими украшают торты. Вокруг корзины полукругом располагались овальные эмалевые медальоны. Разные лица смотрели с них на Костылева – старческие, молодые, даже детские. Бесшабашно улыбался краснощекий парень в лейтенантской форме.
Костылев поднял глаза. «МАГАЗИН РИТУАЛЬНЫХ УСЛУГ» – сообщала вывеска. В правом углу витрины, положив большую голову на капроновую фату с флердоранжем, дремал черный кот. Заглядевшись на него, Костылев шагнул и чуть не налетел на водоразборную колонку, нелепо, гвоздем, торчащую посреди тротуара.
Дождь сонно шелестел в деревьях. Во дворе уютного домика с запертыми ставнями вдруг заполошно заорал петух и тотчас, звякнув цепью, забрехала собака.
На плоской вершине холма Костылеву открылась маленькая площадь, каменные двух-трехэтажные дома обступали ее. На дверях нескольких магазинов висели большие амбарные замки. Костылев приблизился к одной из витрин, где в шеренгу, по росту, выстроились эмалированные кастрюльки. Возглавлял отряд желтый самодовольный чайник, похожий на слона с задранным хоботом. Костылев посмотрел на часы: половина третьего.
Через площадь, рядом с лавкой «ФУРАЖ. ХИМИЧЕСКИЕ УДОБРЕНИЯ. ТОРГОВЛЯ ПО БЕЗНАЛИЧНОМУ РАСЧЕТУ», стояла лошадь, запряженная в телегу. Круп лошади блестел от дождя. Морда ее была погружена в холщевый мешок, прикрепленный к голове наподобие собачьего намордника. Наружу торчали только мерно двигающиеся уши, из мешка доносилось монотонное похрустывание.
За площадью улица полого спускалась вниз и тонула в темноте. Идти по ней дальше Костылеву не хотелось. Но почему-то он пошел и шагов через десять вдруг увидел: здесь улица совсем другая, городская, с каменными многоэтажными домами. Пренеприятная это была улица, вся какая-то обшарпанная, неряшливая, точно давно опустилась, махнула на себя рукой. Она напоминала немолодую женщину, из тех, кто уже «поставил на себе крест», кого можно встретить средь бела дня непричесанной, в стоптанных туфлях, с неподшитым подолом.