Земля бедованная (сборник)
Шрифт:
Внезапно нога наткнулась на препятствие, оказавшееся ступенькой вверх. Медленно он начал подниматься. Всего ступенек было пять; одолев их, Костылев очутился в тупике, обшарил стену перед собой и обнаружил дверь. Он толкнул ее, дверь легко отворилась.
Перед ним лежал еще один коридор.
Здесь горели лампы дневного света. Обычный коридор обычного учреждения – натертый красной мастикой паркет, по обеим сторонам двери с матовыми стеклами и номерами комнат, белые фаянсовые урны для окурков. Вон и табличка какая-то, наверняка «Здесь не курят», повешена, как всегда,
Он пожал плечами – дурью маются.
А за закрытыми дверьми, несмотря на ночное время, шла нормальная учрежденческая жизнь – истерически заходилась пишущая машинка, звенели телефоны, слышались голоса. В коридоре Костылеву не встретилось ни души, и он с одобрением отметил наличие здесь трудовой дисциплины. Однако, повернув, вместе с коридором, направо, сразу увидел множество сотрудников, собравшихся в просторном светлом холле. Окон, правда, не было и тут, но их с успехом заменяла яркая старинная люстра.
Холл гудел от разговоров, как фойе Дома научно-технической пропаганды перед началом большой конференции. Одни сидели в мягких кожаных креслах, сдвинув их почти вплотную – колени к коленям, другие – за круглыми столиками, некоторые сгрудились в кружок по четыре-пять персон или чинно, парами прогуливались из угла в угол. Слоями плавал сигаретный дым, ровно рокотал говор. Говорили здесь все – Костылев обвел сборище глазами и не увидел губ, которые бы не шевелились.
Что ж… все, как полагается: интеллигентное общество, даже с некоторой претензией на изыск: элегантный винегрет из джинсы и вельвета; хипповые, с пузырями или кожаными заплатками на локтях, свитера; франтоватые синие блейзеры; рубашки с погончиками, расстегнутые, как водится, до пупа, длинные свисающие до полу шарфы и строгие галстуки – одним словом, полный окей, щегольской артистизм вперемешку с деловитой корректностью и босяцкой расхристанностью. Вон у того типа с серой папкой в руке, который сейчас самозабвенно трещит, наклонившись к головастому коротышке, пиджак точь-в-точь как у Гуреева. Да и лицом похож – так же выпячивает нижнюю губу и поднимает бровь. Только у этого бородка, а Гуреев бреется.
Все как обычно. Все, как у… людей…
У людей? Позвольте! А рога? А хвосты? А копыта, шерсть и едкий концентрированный запах серы и смолы, перешибающий табачный дым? Радуйтесь, Алексей Петрович – адрес вам дали точный. Наконец, вы дома, никто уж не станет визжать при виде ваших жалких рожек, никто не будет клеймить за хилую шерсть и гнать за пустяковый хвост. Здесь вы свой! И вокруг вас не фантастические мутанты, которых выдумал недоношенный ученый Аскольд. Вокруг вас, милый друг, черти, самые настоящие черти. Которых нет.
И вот сейчас они, бросив свои разговоры, с любопытством на вас смотрят.
В той, прежней, далекой жизни в такой ситуации вообще-то полагалось здороваться, что Костылев и сделал, получив в ответ несколько сдержанных кивков. Улыбок и рукопожатий не последовало.
– Откуда? – спросил, подойдя, молодой худощавый субъект в бесформенной серой блузе, сшитой, похоже, из холщевого мешка.
– Оттуда.
– Олик, – представился субъект. – Вы обо мне, конечно, слышали. Рады? Кстати, что говорили вчера?
– Кто? – осторожно спросил Костылев. – Кто говорил?
– Ну ваши, разумеется. Я себе представляю – это должно было произвести впечатление разорвавшейся бомбы. Я полагаю…
Тут Костылев услышал громкое сопение, скосил глаза и заметил попугайного вида толстяка в фиолетовых бархатных штанах и желтой, как одуванчик, водолазке. Весь трясясь от возбуждения, толстяк делал Олику какие-то знаки: вертел головой, даже стучал кулаком по лбу, и при этом бросал тревожные взгляды на Костылева.
– Ваш приятель, кажется, хочет незаметно предостеречь вас, – перебил Костылев Олика, – деликатно намекает, что у меня не все дома.
– Кто? А-а, Люд… Одну минуточку, сейчас выясню, что с ним. Вы меня здесь подождите.
Но подождать Костылев не смог – похожий на Гуреева кислый тип в кожаном пиджаке подошел к нему, представился, назвав себя Цумом, референтом, и крепко взял за локоть.
– Позвольте проводить вас в приемную, – сказал он, – вы должны лично доложить руководству о своем прибытии, порядок есть порядок.
– А где я, собственно говоря, нахожусь? – спросил Костылев, выходя с Цумом из холла в коридор, точь-в-точь такой же, как предыдущий и как тысячи других в тысячах учреждений, даже устланный зеленой ковровой дорожкой.
– Где? – удивился Цум. – То есть как это «где»? Разумеется, здесь.
В приемной, напомнившей Костылеву директорскую приемную в институте и многие другие приемные в других местах, находились двое: длинный, какой-то смурной и вялый чёрт с забинтованным горлом и оживленный визгливый коротышка с громадной лысой головой, его Костылев только что видел в холле. Рогатая блестящая голова коротышки напоминала морскую мину с рогульками – взрывателями ударного действия.
Цум ушел в кабинет, Костылев опустился на стул у двери и приготовился ждать. Но счастливый обладатель морской мины тотчас слез с диванчика, на котором сидел, и приблизился к нему.
– Вы, простите, новый? – вежливо осведомился он писклявым голосом во все глаза глядя на Костылева.
– Да, – ответил тот.
– Фу-фу-фу! Тсс! – лысый стал ужасно похож на испуганного кота. – Здесь это строжайше… нельзя.
– Чего?
Коротышка указал на стену над головой Костылева, тот обернулся и увидел табличку, такую же, как в коридоре. Только слова на ней были другие: «ДА И НЕТ НЕ ГОВОРИТЕ!»
– Что за чушь? – удивился Костылев.
– Не беритесь судить о том, чего не понимаете. Понимаете? – напыщенно заверещал его собеседник, сделав надменное лицо. – Кстати, – он вдруг смягчился, – вы, надеюсь, отдаете себе отчет, с кем говорите?
– По-моему, мы видимся впервые.
– Это само собой… однако же странно… Мои портреты. Их ведь там передают из рук в руки, торгуют на черном рынке, буквально рвут друг у друга. Хоть это и небезопасно.
– Да где – там? И кто вырывает? Люди, что ли?