Земля бедованная (сборник)
Шрифт:
– Кому выгодно?
– Администрации. Менеджеру с прихлебателями. Мне еще повезло – работаю в отделе внешних сношений, а остальные… Серость, троглодиты. Путаница в головах. Каша! Выдумали, что чёрт произошел от козы. Как вам это нравится? Впрочем, вы же матерый шпион, а я тут болтаю. А вы, гадята, чего пришипились? Подслушиваете? – прикрикнул он на трудяг-собеседников.
– Сто три, сто четыре – не кури на бочке в тире, – подвидно пискнул коротышка.
– Корчат из себя интеллектуалов, творческих личностей, а сами – бездарное тупье. Да и этот, я вам скажу, так называемый «референт». Я бы вам не советовал при нем распускать язык… А-а, это ты, Цум, – вдруг с достоинством сказал он, вставая, – а мы тут… работали. Чего, к сожалению, нельзя сказать кое о ком.
– Сто одиннадцать, сто тринадцать, – из последних сил прокашлял длинный с забинтованной шеей.
– Двенадцать,
– Пройдите к менеджеру, – бросил им референт. Засуетившись, оба вскочили с дивана; при этом длинного качнуло, и он крепко ухватился за рога стоявшего к нему спиной приятеля, точно это был велосипедный руль. Так они и двинулись – лысый впереди, длинный за ним, держась за взрыватели, которые, казалось, вот-вот сработают, и мина разнесет заведение в пыль.
– Пойти и мне, пожалуй, – сказал Олик. – Люд там, небось, уже весь извелся. – А вы ждите, желаю удачи.
– А долго ждать? – спросил Костылев. – Вообще, сколько сейчас времени? У меня часы испортились.
– Время? – поднял бровь референт. – Забудьте. Это миф, вредная выдумка, распространяемая отдельными лицами с целью введения в заблуждение… И советую снять этот – он кивнул на левую руку Костылева – прибор, вас могут неверно понять.
Время здесь действительно отсутствовало – вместо него приемную заполняла какая-то вязкая субстанция. От нечего делать Костылев открыл книжку, которую всучил ему Олик, и принялся разбирать подслеповатую машинопись {147} : «…таким образом, помещая понятийный ряд, принятый у людей, в реальную систему координат, мы получаем полное освобождение от чувства т. н. «вины» за счет переноса ответственности с субъекта насилия на его объект, ч. т. д. Короче (это уже было вписано от руки печатными буквами на полях) жертва сама виновата, что подставилась».
147
…разбирать подслеповатую машинопись. – Олик считает себя большой руки нонконформистом, практически диссидентом среди чертей.
В советское время пишущая машинка была единственной доступной копировальной техникой, причем, в магазинах продавались только портативные, способные сделать не больше пяти копий на тонкой, полупрозрачной бумаге. С больших конторских машинок, которые могли напечатать больше экземпляров и лучшего качества, брался образец шрифта – видимо, для КГБ, на случай, если спецслужбам потребуется идентифицировать автора антисоветской листовки или особенно зловредного самиздата.
Самиздат – независимую неподцензурную литературу и публицистику – размножали на портативных машинках под синюю, черную или фиолетовую копирку, то есть, копировальную бумагу.
Представьте себе человека, которому на один день или на одну ночь дали книгу Набокова или Солженицына, парижский журнал «Континент» или израильский «Время и мы», правозащитный бюллетень «Хроника текущих событий» или «Москву – Петушки» Венички Ерофеева. За хранение, если найдут при обыске, и тем более – за распространение такой литературы можно было заработать срок по семидесятой статье Уголовного кодекса РСФСР. Но человек садится за пишущую машинку и печатает – весь день и всю ночь. Об этих людях – песня Александра Галича 1966 года «Мы не хуже Горация»:
«Эрика» берет четыре копии,Вот и все!…А этого достаточно!– М-да, – сказал себе Костылев, – симпатичные у меня собратья.
Длинный и лысый так и не вышли из кабинета, но в какой-то момент Цум приложил ухо к замочной скважине, послушал немного, наконец, выпрямился и нехотя открыл перед Костылевым дверь:
– Вас приглашают. Можете проходить.
И Костылев вошел.
Кабинет был пуст. «Куда подевались те двое? Видимо, тут есть еще один выход», – успел подумать Костылев, и тут же забыл про длинного и лысого, потому что увидел менеджера.
За большим столом – по площади он не уступал директорскому – сидел, приветливо улыбаясь, седовласый джентльмен – да, да, именно это слово первым пришло в голову Костылеву при взгляде на породистый серый костюм с белоснежной рубашкой и галстуком в тон, на ухоженные руки и безупречную – даже, вроде, напомаженную – прическу. Пробор, проведенный как по линейке, разделял аккуратные, с серебристым отливом, рога.
В кабинете витал тонкий аромат чего-то явно французского. Это было особенно удивительно, потому что лицо хозяина кабинета оказалось знакомым, и с этим лицом у Костылева ассоциировался отнюдь не заграничный парфюм, а вовсе даже отечественный одеколон «Кармен». Плюс, само собой, носки двухнедельной выдержки.
– Наконец-то, вот и вы, мон ами! – Велимир Иванович Погребняков встал из-за стола навстречу Костылеву. – Я счастлив видеть вас в стенах нашего филиала. Надеюсь на плодотворное сотрудничество, здесь у нас – настоящая наука, в отличие от….
– Филиала, простите, чего? – замороженными губами произнес Костылев.
– ГНИУ. Главное научно-исследовательское учреждение. Здесь у нас, повторяю, филиал, но работа ведется серьезная, реализуются масштабные проекты, а сколько еще предстоит сделать! Я нынче же телеграфирую в Центр о том, что нам удалось привлечь столь ценного специалиста. Там будут довольны. Признаться, это было непросто, но я рад, что здравый смысл возобладал в вас. Добро пожаловать домой, май дарлинг! Да вы присаживайтесь, в ногах правды нет.
– Вот что, господин менеджер, – Костылев постепенно очухался и обдумывал теперь каждое слово, – объясните, наконец, почему именно я?
– Ну как же. Нам нужны умные, грамотные люди. Сами видели, какой у нас тут… основной контингент. Олик и его компания – это еще элита, а в основном шушера, мелкотравчатая плесень. Что они могут? Только болтать. А вы – талантливый ученый и, главное, – прекрасный популяризатор. Я ведь, не забывайте, читал все ваши отчеты. Какие способности вы зарываете в землю! С вашим чувством слова, с вашей парадоксальной логикой вы можете обосновать что угодно и убедить кого угодно в чем угодно. Это редкое умение, Алексей Петрович, редкое. Поэтому мы и выбрали вас, а не тусклую посредственность вроде Гуреева. Ну и немаловажный фактор, разумеется, ваш характер.
– Что не так с моим характером?
– Наоборот, все так. Все в высшей степени так. Выражаясь профессиональным языком, который вам ближе: структура вашей личности, к счастью, далека от кристаллической. Аморфная структура, пластичная, открытая преобразованиям и развитию. Вы далеко пойдете, и я рад, что наши пути пересеклись.
– Пересеклись? – хмыкнул Костылев. – Ну-ну. Способ, которым вы загнали меня сюда, понятен: сперва рога и остальные причиндалы, потом…
– Верно, – подтвердил менеджер, перестав улыбаться. – Способ транспортировки наш. Но не следует преувеличивать заслуг моих сотрудников. Рога и копыта, действительно, разработка филиала, опытный, так сказать, проект, но это, должен вас уверить, труд небольшой. И затраты минимальные. Все же остальное – и главное! – сделали ваши. И вы сами. Создали, скажем так, оптимальные условия для вашего перемещения с того света на этот.
– Что значит «с того света»?
– Давайте без схоластики. Короче: вы были там, а теперь вы здесь. Мы хотели этого и добились, вопрос решен. И только так – иметь должен тот, кто больше хочет. Кстати, именно поэтому мы в подавляющем большинстве случаев добиваемся всего, что нам нужно.
– У вас тут, я вижу, одни успехи. В наличии комплексов вас трудно упрекнуть. – Костылеву все труднее было сдерживаться, да и изжога подступала.
– Мы в самом деле успешны, – холодно подтвердил менеджер, – особенно, по сравнению… прошу прощения, – с вашим братом. А комплексы… Что ж? Они-то как раз и свидетельствуют о начавшемся вырождении или, как минимум, о психическом расстройстве. А мы – существа абсолютно здоровые и развивающиеся.
– В чем же это психическое расстройство состоит, по-вашему?
– Как положено: в навязчивом бреде. Бред жалости, бред вины, сверхценные идеи вроде вами же придуманных заповедей, которые почему-то (почему?) нельзя нарушать. Все эти химеры вы определили общим термином так называемой совести. Вы обожаете громкие слова. И при этом непрерывно судите других, и, что еще хуже, самих себя. Учтите: идея первородного греха вовсе не предусматривала, что человек возьмет на себя познание добра и зла. Не ваше это дело! Мозгам не под силу, отсюда и болезни, и страдания, и – да! – комплексы. Как вы не понимаете? Человек – ничтожен, а мир – огромен и многообразен, и при этом ежесекундно меняется, нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Поэтому все ваши нравственные (и любые!) критерии – всегда вчерашние. И вообще – что за догматизм? – «Плохо», «хорошо». Одно и то же сегодня может быть плохо, а завтра – хорошо, сознаете вы хоть это? Ведь смешно: «Не укради». Что – «не укради»? Когда? Почему? У кого? Если ты, допустим, голоден, а соседи, прохиндеи и ворюги, нажарили целую сковороду котлет, которых им в три дня не сожрать, так что – большой грех взять одну котлету и съесть? Грех? Я вас спрашиваю!