Земля, до восстребования Том 2
Шрифт:
Рядышком дышал техник–лейтенант Демирчян, в полку он занимался противохимической обороной. Разговорчивый Демирчян и не подозревал, что помог заполнить брешь в «легенде»!
Пожалуй, начхим — разумная придумка. Немцы не станут допекать Старостина расспросами. Кому интересны устаревшие секреты противохимической обороны? Он помнил учения, когда все напяливали на себя противогазы.
А в орудийных упряжках, на концах оглобель, болтались попарно чудовищные лошадиные противогазы. Ездовые пытались натянуть их на морды, а лошади фыркали, воротили головы, дергали постромки.
Старостин с трудом повернулся лицом к Демирчяну и начал выспрашивать про должность,
Полковнику Старостину нужны были фронтовые координаты. Его не интересовали данные о полке, в котором служил Демирчян: не могли же в одном вагоне оказаться два начхима одного и того же полка! Да и звание не соответствует. Кстати, сам Демирчян уже на втором году войны перешел в разведку, не хотел держаться за устаревший противогаз.
Безопаснее назваться работником штаба армии по противохимической обороне и собрать разнообразные сведения — прожиточный минимум допрашиваемого…
Эшелон остановился на товарной станции Болонья, а дальний маршрут его по–прежнему уходил в неизвестность. В одном из вагонов везли теперь бывшего начальника химической службы 20–й армии полковника Якова Никитича Старостина. Он уже немало знал об армии, чьи бойцы и офицеры сражались, плутали и снова сражались в смоленских лесах. Знал, что в начале октября 1941 года «его» армия попала в окружение на левом берегу Днепра, западнее Дорогобужа. Командовал армией генерал–лейтенант Ершаков с Урала, членом Военного совета у него был корпусный комиссар Семеновский из Средней Азии, комиссаром штаба армии был бригадный комиссар Афиногенов, а начальником штаба армии — генерал–майор Корнеев. Армия сильно пострадала в боях под Смоленском, иные полки и дивизии почти полностью потеряли свою материальную часть, когда 3 и 4 августа вырвались из первого окружения и форсировали Днепр. Армия отступала к Соловьевой переправе, а выше по течению Днепра была еще одна, Радчинская переправа. «Юнкерсы» превратили обе переправы в крошево из машин, людей и лошадей. Старостин помнил номер штабной полевой почты и множество других примет, деталей и подробностей вроде того, например, что первый снег в лесах севернее Дорогобужа выпал в ночь с 6 на 7 октября. Потом Старостина, тяжело контуженного (раненым нельзя сказаться, потому что на теле нет шрамов), взяли в плен, держали в бараке для пленных офицеров на нефтебазе под Вязьмой. Его определили в команду могильщиков и подметальщиков при немецком кладбище, устроенном на центральной площади города Вязьмы. Затем он сидел в концлагере в Орше, оттуда его погнали по шоссе в Брест и держали там в казематах крепости, затем направили в Майданек, оттуда через Освенцим в Терезин (бывшая крепость, а ныне концлагерь на берегу Лабы). Там набирали химиков на военные заводы, изготовлявшие секретное оружие в Тироле и Ломбардии. Потом их завод в Милане разбомбили, Старостина послали на рытье окопов над Монте–Кассино, потом послали в военную крепость в Гаэте. И всю эту правдоподобную «легенду» впитала по–прежнему цепкая и емкая память Этьена.
Он уверился, что готов к самым строгим допросам, но тут с ним заговорил военврач Духовенский:
— А где вы были утром двадцать второго июня?
— Кажется, у себя на работе, — ответил Старостин и сразу почувствовал невразумительность ответа.
— Кажется! — Духовенский удивленно поднял брови. — А я вот хорошо помню. Во время речи Молотова я был в операционной. На столе — больной с гнойным аппендицитом. Какая–то баба рванула дверь, кричит: «Война!» — а нам не отойти, даже радио не послушать… Всего два с половиной года прошло, а отделяет меня от того дня целая вечность…
— Да, вечность, — подтвердил Старостин, вкладывая в слова совсем иной, понятный ему одному смысл.
Нечаянный вопрос Духовенского сильно встревожил.
«Как же ты опростоволосился? Прежде был предусмотрительнее. А если бы тебе задали такой вопрос в гестапо? Что же ты, полковник?» — он покачал укоризненно головой.
И «легенда» довоенная у него отличная, и фронтовая придумана, а вот упустил из виду, что эти две половинки еще нужно сшить вместе, а шов этот — 22 июня 1941 года.
По всем данным, эшелон должен двигаться дальше к австрийской границе. Но Этьен услышал ночной разговор конвойных: к северу от Болоньи американцы разбомбили железную дорогу и мост через реку По.
Среди ночи началась поспешная выгрузка. С тех пор как теплушки набили арестантами, их так ни разу и не кормили.
С грохотом и натужным скрипом отодвинулась дверь на колесиках, и в смрадный вагонный ящик ворвался свежий воздух, от которого закружилась голова. Люди были спрессованы. Насчитали шесть мертвецов. Тела их давно остыли, но не падали.
— Бандиты! — ругался Духовенский.
— Если вы хотите ругать немцев, найдите другое слово, — остерег его Старостин. — «Бандит» и по–немецки «бандит».
Мертвецов выносили из вагонов и складывали в штабель. Возле штабеля устроили аппель, на котором Этьена уже называли не Яковлевым, а Старостиным.
Колонну погнали на Модену, на Милан. Прошел слух, что Милан сильно бомбят. Может, поэтому охрана не торопила колонну на марше, не слишком подгоняла идущих, часто устраивала привалы?
Брели в опорках, ботинках с подметками, привязанными обрывками проволоки, в деревянных башмаках. Брели в серо–голубой полосатой форме немецких лагерей в серо–коричневом каторжном одеянии итальянского покроя. Иные брели в плащах, драных макинтошах, плащ–палатках. На Старостине ватник с чужого плеча, а вот шапкой разжиться удалось не сразу.
Остаток дождливой и холодной ночи провели в загоне, за колючим забором, недалеко от дороги. Шостак где–то подобрал старую итальянскую пилотку и молча напялил на Старостина.
Где–то будет следующий ночлег?
Назавтра команды на привал раздавались реже, колонну поторапливали. Из хвоста колонны доносились окрики, отстающих подгоняли прикладами. Товарищи вели ослабевших под руки.
Подоспели поздние сумерки, когда колонна втянулась в каменные ворота. Судя по воротам и по солидным запорам, это не скороспелый лагерь, а какая–то тюрьма. В полутьме двора всю колонну разделили на группы, и душ сорок, около половины вагона, набилось в большую камеру, в темноте все повалились на нары.
Утром Этьен огляделся. То ли дверь, окованная железом, то ли параша, то ли тюфяк, то ли решетка на окне — что–то показалось ему щемяще знакомым. И очень скоро он, к ужасу своему, убедился, что путь–дорога снова привела его в тюрьму Кастедьфранко дель Эмилия.
122
В камере теснее тесного, но у каждого — топчан и тюфяк. Тюфяк единственная спальная принадлежность на голых досках. К каждому топчану наклонно прибита доска в изголовье. Арестанты распоряжались тюфяком по своему усмотрению: подстилать тюфяк под себя или укрываться им. По ночам в камере холодно. Этьен устроился на ночлег так: ватник он клал себе в изголовье вместо подушки. Тюфяк стлал поперек топчана и свободным концом прикрывал туловище до ног. А ноги? Он спускал брюки, чтобы прикрыть ступни, они особенно зябнут.