Земля мертвых
Шрифт:
Волошин опять накинулся на Зализу, но тот наконец-то просунул руку в ременную петлю и выдернул кистень из-за пояса. Откидываясь назад от направленного в лицо тычка, он взмахнул бронзовым многогранником, захлестывая древко совни и еще раз предупреждающе закричал:
— Живьем берите крамольника!
Боярин рванул копье к себе — но намотавшийся кистень держал его крепко, и осмелевшие стрельцы кинулись вперед, сбивая изменника с ног. Как ни пытался Волошин дотянуться до ножа у себя на поясе или хотя бы ткнуть противника кулаком, множество рук прижало его к земле и моментально скрутило его
— Вот так, — с облегчением поднялся на ноги Зализа, сунул саблю в ножны и поддернул к себе совню. После пережитого она показалась ему самым великолепным из всего существующего оружия, и опричник решил оставить ее себе. Он повернулся к коню. Урак, неуверенно перебирая тонкими ногами, крутился на месте, то припадая крупом вниз, то снова поднимаясь.
— Урак!!! — кинулся к нему Семен. Конь призывно заржал и стал заваливаться на бок. Из груди его торчали сразу две стрелы.
— Урак! — кинулся к своему любимцу Зализа. Урак… Коня-то, коня за что?!
Четвероногий друг, столько лет верно носивший его и по дорогам Углича, и под стенами Казани, и по склизким тропам Северной пустоши, тяжело хрипел, роняя с губ алую пену. Еще несколько мгновений он смотрел укоризненно смотрел в глаза своему хозяину, а потом опустил веки.
— Что стоите?! — заорал, выпрямляясь, опричник на стрельцов. — Двери ломайте! Все дворы и сараи осмотреть, все перевернуть! Иноземцев ищите, колдунов, обереги чародейские, идолов странных! Ждете, пока они на вас порчу наведут?
Ударами бердышей стрельцы быстро прорубили двери в дом, ринулись внутрь, шаря по комнатам и сундукам. Зализа вошел вместе со всеми, горя желанием крушить и убивать. Двери он не просто открывал, а выбивал ударом ноги, узкие высокие шкафы и комоды расколачивал кистенем, ящики и шкатулки разбивал, чтобы посмотреть, что находится внутри. В покоях боярина разнес в щепы стул-сундук и раскидал по полу огромное множество грамот, разодрал широкую перину, сделав комнату похожей на заснеженную поляну. В соседней комнате многогранник кистеня сразу опустился на стоящий у бревенчатой стены, под овальным зеркальцем, складень с румянами.
— Не смей! — кинулась на него из-за двери какая-то девка и принялась колотить по спине кулаками. Разумеется, пробить надетую поверх поддоспешника броню она не смогла, но ушибленное Волошинским копьем место немедленно отозвалось острой болью, и Зализа окончательно озверел.
— Ах ты, змея подкрамольная, — поймал он девку за руку, швырнул ее на стоящую под балдахином постель. Это оказалась наглая боярская дочка, что еще больше раззадорило опричника. Он схватился за ворот ее поневы, рванул его сверху вниз, обнажая белое тело, крупные груди с бледно-розовыми сосками. Алевтина попыталась вцепиться ногтями ему в лицо, но Семен быстро закрутил обе слабенькие лапки ей за затылок, сжал одной рукой, а другой окончательно порвал рубашку и стал стягивать с себя порты.
Девка попыталась извернуться, пнуть его коленом, но сделала только хуже — опричник оказался между ее раздвинутых ног, а столкнуть с себя в сторону тяжелого воина, к тому же одетого в железные доспехи, не всегда по силам и здоровому ратнику, которого придавил убитый враг.
Зализа грубо раздвинул влажную щелку, спрятанную в густых кудрях, направил туда свою окаменевшую в предвкушении плоть, толкнул ее внутрь, наткнулся на какое-то сопротивление, нажал еще сильнее и словно провалился внутрь.
Алевтина болезненно вскрикнула, потом прикусил губу и перестала сопротивляться — только из глаз выкатились крупные слезы. Семен вонзался в нее со всей силы, которую только мог вложить, расплачиваясь за недавний страх смерти, за гибель коня, за то презрение, которой сегодняшний крамольник всегда к нему испытывал — за все; и когда тело его скрутилось наслаждением, выплескивая накопленное семя, вместе с ним покинула его и вся злость, с которой он ворвался в дом.
Зализа, тяжело дыша, поднялся, гремя кольчужным подолом натянул порты, шагнул к оставшемуся висеть на стене зеркалу. Оттуда на него глянул потный воин, половину лица которого и короткую бороду покрывали пласты свежеподсохшей крови, на груди, на нагрудных пластинах осталась светлая длинная полоса. Да, постарался боярин. Будь на опричнике обычная кольчуга али тегиляй — убил бы, не устояла броня.
А ведь не просто так боярин в одной рубахе на бой вышел! Смерть хотел принять, да тело свое гостям незваным оставить. Думал, его возьмут — а дом и челядь не тронут. Просчитался боярин Харитон. Государь не так глуп, чтобы свернувши крамоле голову, тело ей в целости оставлять. Крамола, она ведь как змей сказочный — тело оставишь, новые головы вырастут.
Зализа оглянулся на плачущую девку и почувствовал, что не насытился. Он опять снял порты, развернул ее на живот и снова овладел ею — не торопясь, без злобы и ярости, просто удовлетворяя свою похоть. Она не сопротивлялась, просто зарылась лицом в подушку и тихонько постанывала в такт его толчкам. Остановившись, опричник испытывал уже не стремление разгромить усадьбу, а только усталость и удовлетворение. Накрыв хнычущую Алевтину одеялом, он вернулся в боярские покои и принялся собирать разбросанные грамоты — если следы крамолы искать, то только в них. Неожиданно он наткнулся на небольшой кожаный кошель, развязал — золото. Опричник довольно хмыкнул и повесит добычу себе на пояс.
Разумеется, для боярина Волошина этот кошелек — не такие большие деньги, казну он прячет где-то в потайном месте, но искать схрон, если хозяин сам его не выдаст, можно неделями, а времени такого Зализа не имел. Увязав найденные грамоты в боярское одеяло, опричник вышел во двор, положил его рядом с погибшим конем. Постоял немного, глядя на переставшего дышать Урака, а потом пошел звать своих засечников и десяток Трофима Михайловича в захваченную усадьбу. Стрельцов отвлекать не стал — пусть грабят.
Позавтракав, Станислав спустился во двор, привычно сунул точильный камень в карман, отворил ворота, взял косу, вышел на улицу и в изумлении замер: оставленная вечером полоса в три покоса лежала ровными рядками аккуратно сжатая — только не грубо, как вчера он не столько выкашивал, сколько учился древнему ремеслу, а ровненько, аккуратненько, на высоте полусантиметра от земли — словно кто ножницами постриг.
Несколько минут Погожин молча созерцал этот сюрприз, подошел к дому и громко заорал: