Земля наша велика и обильна...
Шрифт:
Я заканчивал кофе со сливками, доедал булочку, когда в кафе вошли Белович, Бронштейн и Лукошин, огляделись, сперва было направились к Лысенко, там взрывы хохота, Орлов развлекает анекдотами, затем заприметили меня с Дятловым в уголочке под стеночкой, подозвали официантку, нагрузили заказами и подсели ко мне. Белович сразу же взял быка за рога:
– Еще не передумали, Борис Борисович?
– О чем? – поинтересовался я.
– О поддержке юсовцев?
– Юсовцев я поддерживать никогда не буду, – ответил я, – а вот американцев… Когда-то мы их уже поддерживали, это случилось при Екатерине, она послала
Белович поинтересовался:
– А не боитесь, что, если с ними хоть чуть-чуть плотнее завязать контакты, нас сожрут и даже косточки не выплюнут?
Я горько усмехнулся.
– А помните страхи первых лет перестройки, когда все были в панике, что, мол, если разрешим покупку частным лицам заводов и фабрик, а то и земли, то иностранцы тут же все скупят и будут править Россией?
Бронштейн поправил педантично:
– Насколько я помню, имелось в виду продавать соотечественникам. А иностранцам – с ограничениями. Очень и очень большими.
Я отмахнулся.
– Неважно. Боялись и своим, мол, у наших денег нет, будут служить подставными ширмами для иностранцев. Было такое?
– Было, – подтвердил Белович.
– Было, – согласился с широкой мечтательной улыбкой Дятлов.
– Золотое время, – вздохнул Бронштейн.
– Так вот, – сказал я горько, – и как все жестоко просчитались! Никто не ринулся в Россию скупать заводы и фабрики, а когда разрешили свободную продажу земли, оказалось, что и она никому за рубежом не нужна. И я сейчас спрашиваю: есть ли у нас вообще шанс, что нами заинтересуются?
Все молчали, отводили взгляды. Наконец Белович, самый прозорливый, спросил негромко:
– Признавайтесь, Борис Борисович… что у вас на уме?
Я оглядел их лица, жесткие профессионалы, трезвые и беспощадные умы, каждый с сильной волей и крепким характером.
– Держитесь крепче, – предупредил я. – Возьмитесь за стулья, сейчас тряхнет. Раз уж мы пришли к выводу, что с нашим русским народом надо сделать что-то совсем уж экстраординарное, чтобы он изменился… а в таком виде, каков он есть, обречен на вымирание, то что можем? Ничего экстраординарного на ум не идет, а все экономисты и футурологи предлагают только неработающие модели. Точнее, они бы работали, если бы касалось французов, немцев, голландцев… да любых жителей Западной Европы, воспитанных в католических принципах уважения к труду.
Я умолк, не в состоянии выговорить тяжелое, страшное и даже предательское, если посмотреть с определенных позиций, выговорил:
– Есть только один выход…
– Какой? – спросил Белович. – Объявить войну Голландии и тут же сдаться?
На некоторых лицах появились слабые улыбки, другие смотрели серьезно и настороженно. Я договорил:
– Найти дорожки, чтобы мы могли влиться в Европу. На этот раз – на любых условиях.
Наступило настороженное молчание, вроде бы в моих словах ничего нового, мы давно уже ломимся в Общий рынок и Объединенную Европу, затем Дятлов спросил осторожно:
– На любых – это как? До какой степени – любых?
Я поднял голову и прямо взглянул в его серые беспощадные глаза.
– На любых – это значит на любых. Вплоть до потери суверенитета. Мы обязуемся принять внешнее управление. Вся Россия станет, к примеру, одной из областей Германии. Или Франции. На всех должностях в России встанут европейцы с их
Они помолчали, ожидая продолжения, но я молчал, страшные слова сказаны. Дятлов проговорил негромко:
– Как шуточку, как экстравагантную гипотезу… почему не принять? Но всерьез?
– Когда все это завершится, – ответил я с непонятным мне самому убеждением, – все скажут: да, а как же иначе? Все сделали правильно, только запоздали. Надо было еще раньше. Сейчас же нам такое, согласен, кажется диким.
– Но как же, – воскликнул Дятлов. – Но ведь это невозможно!
Он взмахнул руками, едва не опрокинув свой стакан с йогуртом. Я спорил, доказывал, объяснял, сам из своих объяснений начинал видеть выступающую из тумана истинную картину мира и понимать расстановку сил на планетарной карте, снова доказывал, уже нащупывая новые доводы, все более устойчивые, не противоречащие моему патриотизму, национальной ориентированности, Белович и Лукошин смотрели, вытаращив глаза, возражали сбивчиво, но я не уверен, что так уж переубедил, просто я всегда был с логикой дружен, а мои противники чаще всего напирали на эмоции.
Официантка принесла им салаты-ассорти, но Белович и Лукошин выглядели настолько подавленными, что не притронулись, хотя в другое время смели бы вместе с тарелками. Бронштейн поглядывал на меня искоса, с подозрением, но подать голос не решался.
Белович долго откашливался, а когда заговорил, голос вздрагивал:
– Это слишком… понимаете, слишком! Если вы это всерьез, если будете и дальше высказывать… такое, то я просто настаиваю, чтобы мы собрали бюро партии.
Лукошин сказал поспешно:
– Разумеется, втайне?
– Да, конечно, – ответил Белович. Он прямо взглянул мне в глаза. – Если вы, Борис Борисович, решитесь повторить все, что сказано сейчас.
Я чувствовал, как стены стали дырявыми, сквозь них пронесся ледяной ветер, пронизал меня до мозга костей. Кровь застыла, я представил себе, как это: сказать такое вслух членам бюро, старым деятелям движения, заслуженным ветеранам партии.
Пересиливая страх и неуверенность, я заставил себя кивнуть, сказал ровным голосом:
– К тому времени я смогу сказать больше.
Они смотрели молча, наконец Дятлов проговорил, все еще колеблясь:
– Если у вас это, Борис Борисович, не спонтанное нечто, а… словом, я объявлю экстренный созыв. Во многих партиях уже начинают собирать плановые, начинается подготовка к выборам. Так что мы, собственно, не слишком уж и будем выделяться. Вернее, совсем не выделимся.
Но в словах его звучало сильнейшее сомнение, а на лицах Беловича, Лукошина да и остальных – полная безнадежность. Как ни мала наша партия, но к ней приковано ревнивое внимание правительства и прессы, и хотя ее стараются всюду замалчивать, однако такой поворот не просто заметят, о нем раструбят, подадут как полное и окончательное поражение русских патриотов и националистов! А обществу представят как предательство верхушки РНИ, дескать, такие же продажные, как и правительство, как и все партии, нечего их выделять и считать лучшими, у них такие же раскол, брожения, переход на сторону более сильного…