Земля незнаемая. Зори лютые
Шрифт:
— Сказывай, Ананий, что великому князю наговаривал на меня? — громко спросил Варлаам и прислушался.
— Вели смерти предать, отче. Зачем на смерть мученическую обрек? Аль креста на те нет?
— Ужель мыслил, что прощу яз те, — забрызгал слюной Варлаам. — Рясу носил, а про сан позабыл, доносил на меня? Догадывался яз о том и ране, да не ведал, кто в наушниках ходит.
— Будь проклят ты, дьявол! — заревел дико Ананий.
Митрополит прошептал:
— Свят, свят! Прости, Господи, грехи мои.
Сутулясь, долго громыхал замком, все не мог повернуть ключ. Потом, медленно ступая, поднялся по винтовой лестнице. У выхода заметил поджидавшего Паисия, сказал:
— Вели помолиться за упокой души Анания.
Воротился митрополит в палату, взял Евангелие, но читать не мог. Проклятье Анания мешало. Злился Варлаам. От обеда отказался.
Келарь свечи зажег, покосился на митрополита. На пороге, чуть не сбив с ног келаря, появился великий князь. Василий вошел в палату стремительно. Не приседая, заговорил раздраженно:
— Прослышал я, отче, что ты кинул в темницу монаха Анания. Верно ли? — прищурился он.
Митрополит ответил тихо:
— Монах именем Ананий, сыне, в яме сидит и там смерть примет за прегрешения свои.
— Вона как? — недобро проговорил Василий — Это ты, отче, так мыслишь. А будет по-моему! Того Анания освободи. Вину его я на себя принимаю. И ты, отче, наперед помни: волен ты грех отпускать, а казнить я — государь!
Царевич Богатырь, разграбив окраину Рязанской земли, с богатой добычей уходил в Крым.
Молод царевич, но удачлив, все рассчитал, и осень поздняя, на Руси в такую пору не ждут ордынцев, к зиме и казачьих дозоров в степи поуменьшилось, неожиданным набег будет.
Царевич готовился к набегу с того весеннего дня лета тысяча пятьсот пятнадцатого, когда в бахчисарайском дворце умер хан Менгли-Гирей и новым ханом всей крымской орды стал его сын — Магмет-Гирей, отец Богатыря…
Государю недужилось, и ханского посла, молодого мурзу, принимал князь Одоевский. Письмо хана Магмет-Гирея мурза вручил Одоевскому в посольской избе. Князь не стал читать при мурзе ханскую грамоту, а, щедро одарив посла и выпроводив, позвал дьяка Морозова.
— Читай вслух.
Развернул Морозов свиток, прочитал:
— «…Великия Орды великого царя Магмет-Гиреево царево слово другу моему и становитину московскому князю Василию…»
— Обидно пишет, — прервал Одоевский, — государя нашего становитином именует. Эхма!
А дьяк далее продолжает перечислять ханские попреки: что-де, не известивши в Бахчисарай, пошел Василий войной на Смоленск и взял его.
«…Ты нашему другу, королю Сигизмунду, недружбу учинил: город, который мы ему пожаловали, взял от нас тайком; этот город Смоленск к литовскому юрту отец наш пожаловал, а другие города, которые к нам тянут, — Брянск, Стародуб, Путивль, Карачев отец наш, великий царь, твоему отцу дал. Если хочешь быть с нами в дружбе и в братстве, то ты эти города отдай нам назад, потому что мы их королю дали… И нам пришли казны побольше, да кречетов, да разные вещи дорогие, не поскупись. Еще отпусти в Крым брата моего Абдыл-Летифа…»
Одоевский рукой махнул:
— Пустое пишет хан. Эко, стращать нас удумал. Смоленска мы Сигизмунду не воротим, а еще и иных земель, кои в древности в нашу Киевскую Русь входили, воевать будем. И подарков Крыму не видать.
Морозов согласно кивнул, но вставил осторожно:
— Аппак-мурза, княже, тоже отписывает, что хан городов наших просит либо казны столько, сколь король польский дает в Бахчисарай. А Аппак-мурза Москве друг, он врать не станет.
— Коли хан и его мурзы подачек желают, — прервал дьяка Одоевский, — так пущай садятся у наших церквей, на паперти, рядышком с нищими, мы и скинемся на их бедность. Так и отпиши, дьяк, послу нашему, боярину Мамонову, в Бахчисарай.
Пригладив бороду, добавил:
— Мурзу же, дьяк, что грамоту ханскую привез, привечай с любовью, пои и корми вдосталь. Задержи его в Москве подоле, покуда государь от болезни отойдет. Надобно будет с государем совет держать. Чую, как разгневается он на крымцев. Вчера царевич рязанцев пограбил, седни сам хан невозможного требует, говорит, будто с данником. Вот уже пошлет великий князь своих воевод да побьет крымцев, тогда по-иному хан заговорит.
Государя ждали на Пушкарном дворе с полудня. Он приехал не один, с князем Воротынским да боярином Патрикеевым.
Легко вылез из саней, осмотрелся.
— Ну, сказывай, сколь мортир отлили да пищалей?
Версень поманил обер-мастера.
У немца откуда и прыть взялась, подскочил, сунул боярину лист пергамента.
Василий поморщился.
— Аль так не упомнишь, по грамотке бубнить сбираешься?
Боярин память напряг, очи к небу воздел, принялся по пальцам перечислять. Великий князь слушал, не перебивал. Когда Версень закончил, сказал недовольно:
— Мало! Вдвойне надобно. Упреждал тебя о том, боярин, посылая на Пушкарный двор.
Повернулся к обер-мастеру:
— Ну, а ты о чем молвить хочешь, немчура? Аль не плачу я тебе, чтоб уменье приложил да мой Пушкарный двор вдосталь оружья отливал? Войску во множестве пищали и пушки потребны, сами, чаю, видели, сколь намедни в Смоленск послано. Но то еще не все. Огневой бой нынче в силу вступил, и нам наше войско пищалями да пушками снабдить надобно, дабы не только за Смоленск и иные западные земли бились успешно, а и крымцев отражали, стояли за государство Российское стойко.
Заметил Степана, поманил пальцем. Тот вперед подался, стал перед великим князем.
— Ан верно ль я сказываю? — и прищурился.
Степан шапку долой, тряхнул кудрями, ответил бойко:
— Государь, дадим, сколь потребно, наряда огневого! — И в очи великому князю заглянул, уловил одобрение, продолжил: — Не дерзость это, а истина.
— Так почто не давали?
Степанка облизнул пересохшие губы, покосился на стоявшего рядом Версеня, выговорил:
— Боярину Ивану Микитичу такое не под силу, хлопотно. Надобно денно и нощно на Пушкарном дворе проводить, дабы мастеровые не токмо по свету, но и по-темному трудились. Да литейку новую ставить.