Земля незнаемая
Шрифт:
Из Москвы разные дороги на Дмитров и Калугу, но князь Семён, хоть и не с руки, решил, однако, проводить брата Юрия. В Москве повсюду послухи, о чём бы ни говорил, в одночасье Василию известно.
Братья едут стремя в стремя, далеко оторвали от сопровождавшего поезда. Растянулись конные дружины, боярские колымаги, телеги с харчами. Впереди обоз Юрия, позади Семёна.
У братьев разговор один, обидами на Василия делятся.
– За несколько дён устал боле, чем за годы в Дмитрове, - говорит Юрий, не скрывая радости отъезда из Москвы.
Семён поддакивает:
– Труден братец Василий, ох как труден! С высоты на нас глядит.
Юрий переложил повод из руки в руку.
– Мыслит править по-отцовому.
– Круто берёт изначала, а то забывает, что отец только с новгородскими вольностями совладал, ему же псковские и рязанские оставил. Коли нас притеснять станет, мы в Литву, к князю Александру, дорогу знаем.
– На Казань сбирается! Ха, - зло рассмеялся Юрий, - воитель сыскался. Мухаммед-Эмин укажет ему от ворот поворот.
Семён поддакнул:
– Как ощиплют Ваську татарове, враз погашает, к нам с поклоном пожалует.
– Ныне боярской думы гнушается, сам-треть всё решает, а тогда не только нам, князьям, боярам в рот заглянет, к их советам прислушается.
– Есть и на Москве бояре, кои Василием недовольны, - снова сказал Юрий.
– И Соломонию он притесняет.
– В бесплодстве её винит, а не сам ли этим страдает?
– залился мелким смешком Семён.
Оборвав смех, замолк надолго. Молчал и Юрий, посматривал по сторонам. Пожухла прихваченная ночными заморозками трава, высохла. Лес местами оголился, кое-где всё ещё желтел и краснел сохранившейся листвой. Небо низкое, затянутое тучами. Неуютно.
Прошедший накануне дождь размыл дорогу, и кони хлюпают по лужам.
Верстах в десяти за Москвой Семён остановил коня, сказал:
– Пора прощаться.
Юрий снял шапку, не слезая с седла, обнял брата.
– Так помни уговор, Семён, друг за дружку держаться, в обиду не даваться, а при нужде в помощи не отказывать.
Семён ответил:
– Воистину так, купно, - и, трижды поцеловав Юрия, свернул на калужскую дорогу.
Тёмная, ночная Москва. Разноголосо перебрёхивались собаки.
У ворот боярина Версеня одетый в шубу и тёплую шапку человек долго стучал в калитку. Надрывались спущенные с цепи лютые псы. Человек барабанил палкой по доскам что было мочи. Наконец щёлкнул запор, и открылось смотровое оконце. Воротний мужик подал недовольный голос:
– Кого там принесло? Человек сердито прикрикнул:
– Заснул! Вот ужо пожалуюсь боярину, он те всыплет! Отворяй!
Мужик испугался, торопливо распахнул калитку, впустил ночного пришельца, пробурчал, оправдываясь:
– Не спал я, по нужде отлучался. Человек уже успокоился, сказал тише:
– Веди к боярину, скажи, дьяк Фёдор к нему…
Боярин Версень ждать не заставил, сам спешил навстречу. Дьяк подковылял вплотную, дохнул луковым перегаром боярину в нос, хихикнул:
– Умер холоп. Что поведал перед смертью, мне одному ведомо. Даже подручный не слыхал, ибо отлучался он на тот момент.
– Слава тебе, Осподи!
– отирая рукавом пот, облегчённо вздохнул Версень - Хоть и нет моей вины в холоповой дури, но великому князю как то вразумишь?
Дьяк снова мелко засмеялся:
– Ужо порадел я ради тебя, боярин… Версень засуетился:
– Погоди, Фёдор, я сей часец.
Вскорости воротился, ткнул дьяку кожаный мешочек. Звякнуло серебро.
– Тебе, чтоб обиды не таил. За добро твоё ко мне…
И самолично провёл дьяка до ворот, подождал, пока мужик закроет за ним калитку. Плюнув вслед, пробурчал:
– Чтоб тебе подавиться теми рублями.
Поддёрнув сползшие портки, боярин отправился досыпать.
Государь ещё плескался над тазиком, а оружничий Лизута, рыжий, сгорбившийся от худобы и угодничества, уже нашёптывал голосом тихим и вкрадчивым:
– Князь Гюрий и Симеон сообча из Москвы отъехали.
– Ещё что знаешь?
– недовольно прервал его Василий и, подняв голову, долго растирал лицо льняным утиральником.
– О чём князья меж собой говорили, Лизута?
Оружничий растерялся.
– От послухов, осударь, Гюрий и Симеон, оберегаясь, один на один речь вели.
– Знать тебе надобно, боярин.
– Кинув полотенце оружничему, Василий натянул рубаху.
– А ещё вот о чём хочу сказать тебе, Лизута. За дьяком Федькой доглядывай.
Оружничий вздрогнул.
– Осударь Василий Иванович, как могу я? Дьяк Фёдор отцом твоим приставлен к пыточной избе!
– Перестань скулить, боярин. Сдаётся мне, юлит Федька, плутует. Нюхом чую! А что отец мой его поставил сыск вести, так, видно, тогда старался дьяк. Нынче заелся, служит мне, государю своему, с оглядкой на бояр.
– Опасаюсь я, осударь, Федьки. Жаден дьяк до крови. Как завижу колченогого, так мороз подирает.
– А ты не бойсь, боярин, - насмешливо прищурил один глаз Василий.
– Коли правду будешь мне доносить, не дам тебя в обиду.
Оружничий ещё больше изогнулся.
– Я ли не стараюсь, осударь. Иль сомненье какое ко мне держишь?
– Нет, веры ещё не потерял в тебя, Лизута. И как доныне служил мне, так и наперёд служи. О чём прознаешь, немедля я знать должен. Ну, добро, боярин, меня иные дела дожидаются.