Земля незнаемая
Шрифт:
– Княже Семён, сколь не виделись! Раздевайся, трапезовать будем.
И полез лобызаться.
Курбский не торопясь скинул с плеч шубу, бросил на лавку, рядом положил шапку, присел к столу. Семён Иванович налил из ендовы по кубкам хмельного мёда, спросил:
– Какая нужда, княже Семён, прогнала тебя в непогодь и как там сестра моя?
– Великая княгиня поздорову, - ответил Курбский - Но в горе пребывает и печали. Умер великий князь Александр.
– Эко беда, - враз прохмелел Семён Иванович - В Москве о том не знают?
– С тем и поспешаю к великому князю Василию. При упоминании этого имени Семён Иванович нахмурился.
– Василий! Вишь ты, Елена его уведомляет, а о нас, иных своих братьях, позабыла. Видать, и со счёта скинула.
Курбский уловил неприязнь, сказал примеряюще:
– Не бранись, князь Семён Иванович. Верно, некого послать княгине Елене, окромя меня. А я один, вот и велела она в перву очередь Василию сообщить. Он всё ж великий князь и государь.
– Великий государь, - поморщился Семён Иванович.
– Беда, что притесняет нас Василий, мы же молчим. Мало городов ему, так ещё и вольностями нашими норовит завладеть. К братцу Юрию и ко мне бояр своих для догляда приставил. Меня на Москву кликал, стращал… Да что нас! Всеми князьями и боярами помыкает. Вот тебя, князь Курбский, хоть ты и древнего рода, а Василий норовит всё одно в холопы обратить.
Курбский вспылил, лицо в гневе налилось:
– Нет, князь Семён Иванович, врёшь! Служить великому князю Московскому я завсегда готов, государем величать величаю, но в холопах мы, Курбские, не хаживали. И ежели правдивы твои слова, князь, то я о том Василию в глаза скажу.
– Ха! Удостоверишься, - рассмеялся Семён Иванович.
– Кой-кто из бояр на Москве уже учуял его ласку.
Вошёл воевода Сабуров, и разговор оборвался. Хозяин уселся за стол, принялся угощать князей. Семён Иванович сказал ему:
– Слышал, воевода, великий князь Литовский помер?
– Только что прослышал от людей князя Семёна.
– Ну, княже Семён, - снова сказал Семён Иванович, - расскажи, что там после Александровой смерти в Литве? Паны небось стол княжеский делят.
– О том не знаю, но, верно, будет так. Из панов же в самой большой силе Глинский Михаил.
Курбский поднялся из-за стола.
– Дозволь, князь Семён Иванович, и ты, воевода Андрей, мне ко сну отойти. Завтра спозаранку в дорогу. Сосну по-человечески, а то всё в санях, сидя.
– Не неволим, - раздражённо махнул Семён Иванович. Сабуров подхватился:
– Отправляйся, княже Семён. За дверью холоп дожидается, он проводит тебя в опочивальню.
Курбский откланялся.
Миновали Воробьёво село. На взгорье огороженное высоким тыном подворье великого князя с бревенчатым дворцом, тесовыми крылечками, слюдяными оконцами и разной обналичкой.
Раньше в летние дни отдыхал здесь государь Иван Васильевич с семьёй. Теперь любит наезжать сюда и Василий. Понедельно живёт. Вблизи охотничьи гоны добрые. Леса сосновые и берёзовые. Чуть в стороне озеро, карасями богатое. Раз невод затянешь - полный куль.
Гремя барками, сани остановились. Ездовые брань завели. Курбский приоткрыл дверцу, спросил недовольно:
– Почто задержка? Ездовой побойчее ответил:
– Конь в постромку заступил, сей часец ослобоним.
С горы, в чистом ясном дне, чуть виднеется Москва. Напрягая глаза, Курбский всмотрелся. Разобрал колокольни церквей, стрельчатые башни Кремля.
Потеплело в груди у князя Семёна, и сердце забилось радостно.
Поезд снова тронулся. Кони побежали рысью. На въезде в Москву застава. Караульная изба свежесрубленная, ещё и брёвна сосновые не успели потемнеть. Курбский подумал, что, когда в Литву отправлялся, её здесь не было.
По городу поезд пробирался медленно. То и дело челядины выкрикивали пронзительно, пугая прохожих:
– Берегись!
Пропетляв по улицам, подъехали к родовой усадьбе Курбских. Со скрипом распахнулись ворота. Захлопотала, забегала многочисленная дворня.
Князь Семён вошёл в хоромы, осмотрелся. Всё как и было до отъезда. Скамьи вдоль стен, сундуки тяжёлые, железом полосовым окованные. Всё до мелочи знакомое, будто вчера дом покинул.
Прибежал тиун, запыхался, никак не отдышится, долговязый, взъерошенный, глазами блудливыми стрижёт. От князя то не укрылось, спросил с насмешкой:
– Как хозяйство вёл, Ерёмка, много ль уворовал?
– Спаси Господь, - ойкнул растерянно тиун.
– Сколько недоимок?
– Есть, но не слишком. Всё боле за смердами из подгороднего сельца.
– На правёж отчего не ставишь?
– сурово потребовал князь.
– Как не ставил? Ставил, да прок один, - сокрушённо пожаловался тиун.
– Так ли?
– прищурил один глаз Курбский - Погоди, Ерёмка, у государя побываю да усталь скину дорожную, самолично поспрошаю, отчего княжий оброк утаивают. Всех мужиков, за кем недоимка числится, гони на усадьбу.
Тиун чуть не сломился в поклоне.
Курбский грозно нахмурился, сопел. Наконец промолвил:
– Кафтан новый и сапоги. Да не мешкай. Государю, поди, уже донесли о моем возвращении.
У государя радость превеликая. Любимая борзая, Найдёна, ощенилась. Василий, как прослышал о том, сразу на псарню заспешил.
В полутёмной просторной псарне тепло, едко разит псиной.
Отгороженные друг от друга, скулят и подвывают породистые собаки. Государь любит охоту с борзыми.
Усевшись на маленькую скамеечку, Василий уставился на Найдёну. Позвал ласково.
Борзая разлеглась на соломенной подстилке, лижет щенков. При виде хозяина подняла голову. В усталых глазах благодарность.
Седой псарь подставил ей глиняную миску с молоком.
– Не студёное, Гринька, суёшь?
– строго спросил Василий.
– Нет, осударь, из-под коровы, парное.
– Ну, ну, гляди, с тебя спрос.
– Чать не впервой, - обиделся псарь. Найдёна поднялась на длинных ногах, залакала громко, жадно.