Земля незнаемая
Шрифт:
– Так, княже, - поддакнул тиун, - батога из рук не выпускаю, спины холопские чешу, но господского добра не упущу.
Курбский даже приостановился, недоверчиво глянул на тиуна. Потом погрозил ему и ключнице:
– Ворочусь из Литвы, доберусь и до вас. Ох, чую, заворовались вы у меня!
– Батюшка наш, князь милосердный, - всплеснула пухлыми ладошками ключница, - ужель позволю я?
Ерёмка в один голос с ней прогнусавил:
– Невинны, княже.
– Ладно, - поморщился Курбский, - нечего до поры скулить.
– И толкнул ногой дверь в поварню.
Необычная была у Сергуни минувшая неделя. Они с Игнашей собственноручно бронзу варили и пушку отливали. И хоть всё вроде и знакомо, и Антип с Богданом рядом наблюдают, всегда готовые прийти на помощь, а к работе приступали робко. Ну как не получится?
Однако и бронза удалась, и мортира вышла славная. Даже старый мастер Антип, скупой на похвалу, крякнул от удовольствия и погладил пушку.
Богдан тоже одобрил:
– По первой сойдёт…
Хотелось Сергуне поделиться с кем-нибудь своей радостью. Решил в сельцо сходить, Настюшу повидать, чай обещал ей.
Предложил Игнаше, но тот отказался.
Идёт Сергуня весело, песенку мурлычет. На дороге грязь по колено. Сергуня держится полем.
Вон и сельцо показалось. Настюшу узнал издалека. Она несла в руках охапку хвороста. Увидела Сергуню, растерялась.
И хоть была на ней латаная шубейка и застиранный платок, а на ногах лапотки, Сергуне она виделась самой красивой из всех девчонок. Робко сказал:
– А мы с Игнашей можжиру отлили.
И осёкся. Большие глаза Настюши смотрели на него печально. И вся она была какая-то сникшая, не весёлая и смешливая, какой видел её Сергуня в первый раз.
– Отца высекли, - одними губами выговорила она.
– Тиун Ерёмка.
Застыдился Сергуня, что при горе довольство своё напоказ выставил.
В избе задержался у порога, пока глаза обвыкли в темноте.
Анисим лежал на расстеленной на земляном полу домотканой дерюге, босиком, бородёнка задралась кверху. Обрадовался приходу Сергуни.
– Один аль с Игнашей? Сергуня ответил:
– Не мог Игнаша, - и осмотрелся.
Печь чуть тлеет. Стены не закопчённые, чистые, но голые. Полочка над столом. У двери бадейка с водой. Перевёл взгляд Сергуня на Анисима.
– Больно?
– Заживёт, о чём печаль, - бодрился Анисим.
– Богдан как?
– Кланяться велел.
– Не забывает, - довольно вздохнул Анисим.
– Ты ему не говори, как меня княжьи челядинцы отделали. Богдану своих горестей вдосталь.
– Сошёл бы ты, дядя Анисим, от Курбского на иные земли, - посоветовал Сергуня.
У Анисима глаза сощурились. Махнул рукой:
– К другому князю аль боярину? Либо на монастырской земле поселиться? Нет уж. Князья да бояре, когда нашего брата переманывают, завсегда стелют мягко. Особливо те, кто родовитостью помельче. У энтих в смердах нехватка. А переманят, изгаляются. Недород аль град, князю, боярину всё нипочём. Ему оброк в срок доставь. А коль задолжался, крестьянская шкура в ответе.
Перевёл дух, подморгнул:
– Надоело тебе со мной. Подь к Настюше. Верно, к ней, не ко мне топал.
– И улыбнулся.
– По моей спине не тужи, заживёт. Её не единожды бивали…
В чужой беде забылась своя недавняя радость. Ушёл Сергуня из избы с тяжестью на сердце.
Отбесилась зима, отвыла. Стаял снег. Открылась мартовскому солнцу тёмно-зелёная щетина молодой ржи. Набухли клейкие почки на деревьях, вот-вот лопнут. Парует земля.
К Марьиному [155] дню выгрело.
Вышел в поле Анисим. С осени оставил клин под яровую. Скинув рваный зипун на краю пахоты, повесил на шею короб с ячменём, зачерпнул пригоршню и, сыпнув, проговорил:
155
В апреле.
– Уродись, ярица, добра, полны короба…
Небо высокое, чистое. И тишь кругом, даже в ушах позванивает.
Настюша привела впряжённого в сучковатую борону тощего коня, принялась заволакивать посев.
Молчит Анисим, не открывает рта и Настюша.
Передыхать остановились на краю загонки. Перекусили, разломив кусок лепёшки, запили квасом.
Издали увидели, намётом скачет к ним тиун Ерёмка, охлюпком, без седла, ноги болтаются.
– Ерёмка, - шепнул Анисим.
А тот коня на них правит, кричит озорно:
– Затопчу!
Отпрянула Настюша, но Ерёмка коня осадил. Сказал со смехом:
– Почто девку хоронил от меня, Аниська? Коль бы знал, что у тебя такая, бить бы не велел.
– Тиун склонился с коня, хотел ухватить Настюшу за подбородок, но она увернулась.
Анисим растерялся, только и произнёс:
– Дочь моя, Еремей.
– Сам вижу, девка. Не то вопрошаю. Укрывал от меня к чему? Я ить ласковый и добрый.
Покраснела Настюша, слёзы из глаз. Терпит Анисим, а тиун своё гнёт:
– Отдай её мне, Анисим, не обижу.
– Молода она, Еремей, - ответил Анисим.
– А ласку твою я на своей спине изведал. Брюхом же твоё добро познал. Когда последнюю мучицу выгреб ты, так по милости твоей голодом и пробиваемся.
– Бона как заговорил, - зло выдавил Еремей.
– Значит, мало я тебя бивал. Погоди, доберусь, взмолишься.
Огрев коня плёткой, тиун ускакал.
Неудачный казанский поход грузом давил на Василия. Злобился государь на воевод. Брата Дмитрия не раз попрекал.