Земля обетованная
Шрифт:
Теперь Гарри мчался во весь опор, ухватив мяч обеими руками, — надо было как-то изловчиться. Защитники быстро надвигались, он, пригнув голову, стремительно бежал вперед. Крайний нападающий, здоровенный детина, поддел его плечом, подкинул кверху, и Гарри грохнулся на землю. Шестнадцать пар бутсов замелькало над ним, когда между нападающими двух команд началась свалка за обладание мячом. Зрителю, незнакомому с игрой, могло показаться, что жизнь поверженного на землю человека — чей защитный пояс не имел даже никакой подбойки — находится в непосредственной опасности. Гарри, однако, выбрался из свалки целым и невредимым, если не считать нескольких ссадин и синяков, защищенный правилами игры, которые каким-то образом прокладывали границу между жестокостью и грубостью.
— Уж тут-то ты мог бы проскочить, — сказал неодобрительно полузащитник, когда Гарри вернулся на свое место.
Гарри кивнул. Еще два года назад он бы сумел добежать до линии. Полметра не добрал. Тридцать три года — почтенный возраст для этой игры. И все равно он будет играть, пока его держат, — в любой команде, на любом месте. Тэрстонцы по-прежнему нажимали. Снова к нему летел мяч, передача была низкая, неловкая, неумелая; он уронил его.
— Тэрстон, проснись!
Гарри съежился, но тут же заставил себя встряхнуться. Он обленился. Аспатрийцы одержали победу в тесной схватке нападающих и, завладев мячом, попытались обойти тэрстонских игроков с фланга. Гарри, применив прием грубой блокировки, швырнул крайнего нападающего в пространство за линией, а затем помог ему подняться на ноги. Он почувствовал себя лучше. В защите он играл уверенней всего.
Свисток судьи. Тройное «ура!» с обеих сторон. Рукопожатия. Гостей радушно вводят в помещение клуба. Учтиво и несколько церемонно, как и полагается непрофессионалам, закончили эти тридцать игроков матч, потребовавший от них столько ловкости и сил, — учителя, бухгалтеры, лавочники, два-три фермера, государственные служащие, пара механиков, служащие местного самоуправления, молодые инженеры и младшие административные работники большой здешней фабрики — твердый пласт набирающего силу поколения, люди, прочно окопавшиеся на своих хорошо защищенных и хорошо оплачиваемых местах; ответственные, достаточно хорошо обеспеченные, чтобы удовлетворять все свои насущные потребности, уверенные — насколько это возможно — в завтрашнем дне. Для этой группы людей «привилегированность» и «средние классы» были бранными словами. Все, до одного, были уверены, что уж в их-то мире с классовыми различиями покончено навсегда. И в то же время — может, и неумышленно — они возводили старые социальные структуры обособленности, которые, по их же многократным заверениям, были давно ликвидированы и никому не нужны.
Пение в белых от пара душевых кабинках. Разговор только о регби, регби, регби. Гарри выпил на скорую руку бутылку шанди[2] в баре, куда набились болельщики и игроки, добросовестно закладывавшие фундамент для алкоголя, который поглотят позднее, встречая Новый год и уже в новом году. В Тэрстоне гордились тем, как у них принято встречать Новый год: «по-шотландски», утверждали они — недаром граница пролегала в каких-то двадцати милях от города, — во всяком случае, волынки были нарасхват. Гарри поставил всем игрокам виски, поскольку была его очередь, и, расплатившись, тихонько выскользнул из клуба. Было совсем темно.
Он собирался навестить Джона, своего деда, который, правда, не был его настоящим дедом, так же как Бетти не была настоящей матерью, однако, приняв мальчика в семью, они сделали все, чтобы он чувствовал себя у них своим, и лишь совсем недавно, достигнув зрелости, он понял, что в связи с этим могут возникнуть разные проблемы. И решил, что будет любить и уважать их даже больше за то, что они для него сделали. Никакой обиды, никакой злобы при мысли о том, что таилось за его усыновлением, он не чувствовал. Что там ни говори, у него был настоящий дом, где его любили и «фактически» (это слово он употреблял про себя) у него была «настоящая семья». Он был рад, что может сделать что-то и для них, рад, что может выказать свою благодарность.
Хотя машина у него и была — что б он делал без нее, работая в «Камберленд ньюс»! — он с удовольствием ходил пешком. Ему нравилось обозревать знакомую местность. Он словно делал ей смотр, вернее, внимательно и заботливо приглядывал за ней. Он жил в этом городе с самого рождения, был вполне доволен своей жизнью здесь, и желание покинуть родные места возникло у него только однажды, когда он задумал эмигрировать в Канаду к своим приятелям, уехавшим в Торонто. Он поехал к ним, провел в Торонто шесть месяцев, с радостью осознал свои силы, поехал домой в отпуск, и как-то так вышло, что обратно он уж не вернулся. Теперь он обосновался в Тэрстоне «навсегда», так по крайней мере решил про себя.
Он шел по Лоу-Мур-роуд, посматривая на новые коттеджи и многоэтажные дома, образовавшие один из новейших пригородов Тэрстона; в глаза ему бросилась незамазанная трещина в торцовой стене здания средней современной школы, теперь влившейся в единую государственную; он поглядел на две фермы, еще недавно отгороженные от города полями, и увидел, что поля эти поросли коттеджами; прошел через Поцелуйные ворота и зашагал в сторону старого помещичьего дома, переделанного в дом с квартирами-люкс, и к Оленьему парку за ним, который был разбит на участки и распродан под застройку; здесь же находилось общежитие для престарелых пенсионеров, выстроенное муниципальным советом. Он любил навещать старого Джона, знал, что и тот всегда рад его посещениям, и это было приятно.
Общежитие для престарелых состояло из нескольких трехэтажных зданий, обступивших небольшую зеленую лужайку (некогда розарий). В домике смотрителя находилась столовая и гостиная с телевизором для желающих. Старый Джон предпочитал питаться у себя (за исключением пятницы — дня обязательного для всех общего ужина) и смотреть телевизор в одиночку. Он был глуховат, терпеть не мог, когда это замечали, и готов был пропустить передачу в общей гостиной, только бы не просить соседей говорить потише. Поэтому Джозеф и купил ему хорошенький портативный аппарат.
Гарри вошел, не постучав.
Джон чинил ботинок. В камине горел огонь, телевизор работал с включенным на полную мощность звуком; между посудным шкафчиком, где хранились и продукты, и креслом виднелись неподметенные следы недавнего ужина; на шкафчике были в беспорядке составлены открытая жестянка с печеньем, другая жестянка — для хлеба, а также кастрюлька с остатками тушеной фасоли, тарелка и кулек мелких пирожных — в общем, типичное стариковское хозяйство. И тем не менее в комнате царили покой и умиротворение, правда довольно-таки унылое, как посмотришь на сгорбившегося над ботинком старого Джона с молотком в руках, осторожно вбивающего в подошву маленькие блестящие гвоздики, которые он держал в зубах, бережно вынимая по мере надобности.
Он кивнул Гарри, указывая на чайник, жестом приглашая не церемониться, и вернулся к своей работе. Гарри налил себе чаю и сел на стоявший у стола стул с твердой спинкой.
— Можешь выключить эту проклятую штуку!
Изображение съежилось до крошечного светящегося пятнышка, потом и вовсе погасло.
Внезапно наступившая тишина заставила их улыбнуться друг другу, затем Джон кивнул и снова начал легонько забивать коротенькие тонкие гвоздики в подошву. Гарри ждал, незаметно растирая ушибленный бок.