Земля обетованная
Шрифт:
— Да. — Она немного выждала, прежде чем повторить ровным голосом. — Да. Даже после всего, что было, я хотела бы, чтоб он был наш… если мы сохраним семью.
— А не от меня, тогда от кого-то другого?
— Да, Дуглас, если ты меня на это толкнешь.
— Имеешь кого-нибудь на примете? — У него пересохло в горле, и в желудке ощутилась пустота.
Она молчала довольно долго, тем подготовив его к ответу; ее молчание послужило предохранительной прививкой — против слишком бурной реакции.
— Да, Дуглас. — Она сказала это серьезным тоном, она теперь стояла, глядя сверху вниз, как он сидит, развалившись в кресле. Лицо ее было бледно и серьезно, немного жалостливое, как у мадонны на витраже в церкви, куда он ходил в детстве. Это сходство часто приходило ему на ум, особенно — о святотатство! — когда она лежала обнаженная, разбросавшись на постели в тусклом свете, рассветном или сумеречном, после любви: белая-белая кожа, рассыпавшиеся рыжие волосы и это выражение молитвенной жалости.
— Понятно, — сказал он отрывисто; надо было поскорее кончать с этим. — Мне знаком счастливый донор?
— На этот вопрос я не отвечу.
— Включая таким образом всех наших знакомых в список подозреваемых лиц? Остроумный ход, инспектор!
— На любой другой вопрос я отвечу.
— Ну так как? — Он не станет спрашивать ее, была ли она «неверна», «предала» ли его. К чести его надо сказать, произнести эти фразы ему не позволило бы сознание их лицемерности. Но он жаждал знать.
— Нет, этого не было. Он хотел, даже очень. Я тоже, может, не меньше. Было так приятно сознавать, что для разнообразия тебя любят и хотят, что для разнообразия между вами нет недоверия и горечи.
— За чем же тогда дело стало? — Дуглас надеялся, что в голосе его было только любопытство; он изо всех сил сдерживал готовую прорваться панику.
— Неужели ты не понимаешь?
— Я хочу услышать от тебя.
— Уверение? Снова? После всего?
Ее презрение больно обожгло его. Это было несправедливо.
— Я никогда не изменила бы тебе, пока наш брак остается в силе. Просто не могла бы.
— За это спасибо, — сказал он. Его самого поразило чувство облегчения, испытанное им. — Я это серьезно. Спасибо тебе.
— Хотя почему мне не подходит мерка, которая подходит тебе, — не знаю.
— Зачем ты это говоришь?
— Ты хочешь сказать, что у меня нет достаточных доказательств?
— Может быть…
— У тебя же был роман. Ты сам признался в этом. — Она покраснела при воспоминании. — Я ведь любила тебя. А когда кого-то любишь, его измену чувствуешь сразу. Без малейшего сомнения. Я должна была выбрать одно из двух: или мириться с тем, что ты ведешь «беспутную» жизнь, — что достаточно унизительно и банально, или же вообразить, что я сошла с ума и теперь совсем не та, какой представлялась себе раньше. Я могла найти этому одно-единственное объяснение, которое больно ранило меня, зато я оставалась в своем уме; были и другие — предлагаемые тобой, твое вечное вранье — объяснения, так сказать, щадящие, беда только, что у меня каждый раз появлялось чувство, что я схожу с ума. Я не буду тебя этим терзать.
Не дождавшись ответа, она вынула из кармана клочок бумаги, который вручила ему американка в самолете. Он посмотрел на него и перевел на нее вопросительный взгляд.
— Пока ты спал в машине по пути сюда, я остановилась у бензоколонки, — сказала она. — У меня, как обычно, не хватило мелких денег — толком ведь никогда не рассчитаешь, сколько может понадобиться в пути, — и мне пришлось пошарить у тебя по карманам, авось найдется пара фунтов. Я подумала, что это банкнот, и вытащила. — Она протянула ему записку. — Извини!
Он взял ее, посмотрел, скрутил и бросил в огонь. Он сохранил записку исключительно из-за своей всегдашней тяги к легким приключениям. Но сказать было нечего.
— Имя легкое для запоминания. И адрес тоже, — сказала Мэри.
Дуглас кивнул.
— Так вот, мне наплевать, если ты с кем-то побаловался в Лос-Анджелесе. «Заграница — это особь статья», по твоему выражению. Так ведь? Ладно, предположим, что так, но вот я что хочу знать — и, надеюсь, мы быстро с этим разберемся, — любишь ли ты меня достаточно, чтобы мы могли сохранить нашу семью. Отчасти потому, что ты так типичен, Дуглас…
— Вечно ты со своей доморощенной психологией!
— Одна из характерных черт таких людей, как ты, — это что чувство вины у вас так разрастается, что вы должны вымещать его на своих женах. Ты ни распутником настоящим быть не можешь, ни мужем. Поэтому, пока ты «весело проводишь время», я должна «обливаться слезами», так по крайней мере ты убеждаешься, что «веселье» тебе даром не дается. Или, вернее, нужна жертва, и, поскольку не любовнице же идти на эту роль, брать ее на себя приходится Дугласу или мне. Так вот, я тебе заявляю, что с сегодняшнего дня от этой роли отказываюсь. Я не буду выносить горшков, убирать грязь, не буду ни лечебницей, ни кушеткой в кабинете психоаналитика, ни мальчиком для битья, ничем, что дает тебе возможность сохранять душевное равновесие и рассудок. Отныне я не буду твоей вещью, Дуглас.
— Можно мне сказать?
— Дай мне кончить.
— Я же не… да пойми ты… эта мисс Сент-Джонс-Вуд… я познакомился с ней в самолете.
— Ах, не будем об этом.
— Но это действительно так.
— Ты не знаешь стенографии? Нет, конечно. Как и многих других полезных и разумных вещей. Ну так вот, чуть ниже своего адреса мисс США поставила закорючку, означающую откровенный порнографический сигнальчик.
— Да ну? — Дуглас — непонятным и непохвальным, как он сознавал, образом — пришел в восторг. — Какой?
— Ты на этот раз не вывернешься, Дуглас. Я хочу кончить и кончу. О, какого черта! — Мэри оперлась о кресло и согнулась, как будто ей вдруг стало нехорошо. Дуглас встал, подошел к ней и хотел обнять. Она яростно затрясла головой, и он обиженно отступил.
— Ведь мы могли бы закончить этот разговор и завтра? — Он очень устал. Да и время было неподходящее.
— А почему не сейчас?
— Ну, во-первых, я страшно устал — как по-твоему, есть с чего? Отсутствие сна, сдвиг суточного времени, алкоголь — все, вместе взятое? А во-вторых… нам пора отправляться в Регби-клуб, где уже пляшут джигу.