Земля обетованная
Шрифт:
— Не думаю. Но работа тебе нужна?
— Что-то конкретное? — Он помолчал, трезвея тем участком мозга, который ответствен за наш здравый смысл. — Да. Работа помогла бы мне покончить со смутным состоянием духа, в котором я последнее время пребываю. Только я вовсе не жалуюсь, — прибавил Дуглас, волнуясь. Он не хотел, чтобы у Уэйнрайта были сомнения на этот счет. — Я не выпрашиваю работу. До ручки я еще не дошел. — Что, в общем, было неправдой. Он как следует отхлебнул вина и заявил: — Знаешь, я до сих пор сам себе порой не верю, когда сижу в самолете на высоте шести или семи миль, с тарелкой изысканной еды и бокалом Beaujolais. И вот теперь… то же самое… рабочий день — который сейчас час? Около трех — а мы вот они. Обосновались в этом приятном местечке. Я разглагольствую о том о сем, попиваю вино и ничего не делаю. Какое-то дикое везение. Миллионы людей голодают, миллионы работают до седьмого пота, миллионы умирают, миллионы спины гнут на фабриках, в депо, в грохоте и в грязи, в страхе, в угнетении… ну что я сделал, чтобы вести такой беспечный образ жизни? Ответ только один: решительно ничего. Тут и не хочешь, а запьешь. — Он вылил остатки вина из графина себе в бокал. — Ничего! — повторил он. — Решительно ничего.
— Будем здоровы, — сказал Уэйнрайт.
— Нет ничего удивительного в том, что богатые и власть имущие фетишизируют прошлое: свои старые дома, и предков, и связи, и клубы, и школы, и все это награбленное и накупленное за века добро, — только прошлое и может с какой-то мерой надежности обеспечивать им их привилегии. Вот почему люди, выбившиеся из низов, всегда представляют угрозу. Они говорят: «Мы имеем право на то, что у нас есть; своим горбом заработав все, что имеем, мы никому ничего не должны». Они живут в мире, где существуют иные нравственные законы. В известном смысле они — наши вожди и герои, однако почти все мы норовим обвести вокруг пальца вождя и спихнуть с пьедестала героя, ибо нет прекрасней цели, чем помешать всякому, кто захочет слишком уж большой власти. Мы их не очень жалуем. Мы предпочитаем счастье по праву рождения или шальное везение. Вот как обстоит дело в действительности. Я обязан забавной прихоти судьбы тем, что нахожусь здесь, имея образование, кучу свободного времени, вино и еду, круг интересов, которым позавидовал бы любой дворянин восемнадцатого столетия, и вдобавок ко всему деда, который оплакивает прошлое, когда он и семь его братьев спали вповалку на матрасе, расстеленном на сыром полу, что до сих пор еще можно увидеть в любой деревушке от Пакистана до Мексики и обратно. И возмездие неизбежно придет. Никуда не денешься. Если только мы не оправдаем своих привилегий смелыми делами. Если не сумеем постоять за себя… О господи! Прости, пожалуйста.
— За что?
— За то, что нагнал скуку.
— Я бы не сказал.
— Это оттого, что ты друг, а я под градусом.
— Нет, мне было интересно послушать. Ничего нового…
— Благодарю.
— Но слушал я с интересом. Разве наводить скуку — смертный грех?
— Да. Самый что ни на есть смертный в цивилизованном обществе.
— Это ты хорошо придумал насчет разных районов Англии, — сказал Уэйнрайт. — Мысль стоящая!
— Стоящая, и к тому же тем не вызовет споров, и к тому же сера, — поправил его Дуглас. — Составленная с учетом рынка сбыта.
Уэйнрайт усмехнулся: — Хорошо сказано!
— Но не хорошо придумано?
— Не очень.
— Я считал, что это как раз то, что нужно.
— А что нужно?
— Чтобы нравилось, но не очень. Если что-то очень нравится, это сразу же вносит в дело элемент цыганских страстей или личного вкуса, что стремится всеми силами изжить Би-би-си: «Наш девиз — многосторонность, а сторон у нас не меньше, чем рук у балийской богини-многоручицы». Ты понимаешь мою мысль? Разносторонность! Мне кажется, что придумал я неплохо и, если, повторяю, правильно подобрать писателей — а у нас есть хорошие писатели, да еще такие, которые живут в этих районах, прекрасно их знают и охотно возьмутся за такую работу из благородного чувства долга, — то может получиться очень недурно.
— Согласен.
— Ну так как?
— Твоей идее придется занять место в очереди.
— На какой срок?
— Около года.
— Вот же окаянство!
— Рассчитывал на это?
— Вот только сию минуту сообразил, что да, рассчитывал. Кофе? — Они заказали по чашке кофе.
— Что ты собираешься делать? — спросил Уэйнрайт. — Пишешь что-нибудь?
— Ничего доходного. А, да ладно. — Он выпил два-три глотка обжигающего кофе и почувствовал себя лучше. — Я не первый год верчусь, как уж на сковородке. Вроде Джерри — знаешь в детских фильмах про Тома и Джерри, — которого подстерегает одно несчастье за другим, а он в последний момент как-то выворачивается. Сейчас как раз подоспел такой момент.
— А как ты настроен?
— Да ничего, вполне спокойно, — сказал Дуглас. — Придется перестраиваться. По-настоящему до меня дойдет не раньше чем через час.
— Очень уж ты на это рассчитывал.
— И да и нет. Беда в том, что в данный момент это была моя единственная ставка. И ничего про запас — слишком углубился в свою повесть. Ничего на телевидении. Что же касается художественных фильмов, то и там, увы, ничего не светит. Есть, конечно, возможность сделать пару обозрений. Тут что-то может выйти. Я, будто нарочно, затеял все так, чтобы мое будущее зависело от того, как лягут кости с одного раза.
— Поставив все на эту серию фильмов?
— Ты прав — на Достоевского я, как видно, не тяну. Поставил и, как видишь, проиграл. Ну что ж! Ничего не поделаешь. Кто угощал? Ты меня? Я тебя? Мы друг друга? Или они нас?
— Мы друг друга, — сказал Уэйнрайт.
Завтрак обошелся каждому в 9 фунтов 50 пенсов.
По крутой и узкой лестнице они спустились прямо на одну из залитых ярким весенним солнцем улиц Сохо.
— Мне в парламент, — сказал Дуглас. — Приятель из родных мест… с Севера… выступает с первой речью.
— Я пройдусь немного с тобой.
Они шли людными улочками Сохо, по-деревенски узкими. Порнографические магазинчики, гастрономы, стрипт-клубы и безжалостные толпы сексуальных маньяков, завсегдатаев злачных мест и молодых шалопаев; миновали Джеррард-стрит, которая именовалась теперь Китайским кварталом, хотя почему-то, вспомнил Дуглас, Диккенс именно здесь поселил своего чудесного адвоката из «Больших ожиданий», прошлись по Лестер-сквер, теперь открытой только для пешеходов и, следовательно, сборному пункту бездельников и алкоголиков, обогнули Национальную портретную галерею и вышли на Трафальгарскую площадь, солнечную, искрящуюся всеми своими фонтанами, заполненную туристами, гоняющимися за тучами раскормленных голубей, и машинами, в три ряда огибавшими ее, с Большим Беном, высящимся в отдалении, и Нельсоном…
— Что бы он подумал о нас?
— Он давным-давно махнул бы на всех на нас рукой, — ответил Уэйнрайт.
— Интересно, кого бы водрузили на такой вот фаллический постамент в наши дни?
— Футболиста? Звезду поп-ансамбля? Не просто исполнителя, а композитора, который сам пишет для себя и музыку и слова: Дилана, Леннона, Маккартни?
— Рейвена? — дополнил перечень Дуглас.
— В первую очередь.
— А как насчет него?
— Для программы? — Майк явно заинтересовался.
— Именно. — Дуглас ухватил свой шанс.
— Я считал, что к нему не подступишься. — Они шли по Уайтхоллу; справа от них в этот чудесный весенний день в переполненном театре разыгрывался порнографический фарс «Ох, в Англию бы!» — тогда как налево в массивном мавзолее министерств и ведомств знай себе управляли государством, заводя Британию в лабиринт новых и новых законов, не уступающих по сложности тем, что извергал Эскуриал в период упадка и разрушения Испанской империи; дальше справа два гвардейца в красных с белым мундирах, с султанами на киверах несли почетный караул, противостоя непомерно большой толпе фотолюбителей, карауля — что? Еще одну изживающую себя Империю. Величественное имперское прошлое и… Звезда поп-музыки.