Земля обетованная
Шрифт:
— Значит, он мой, — сказал Лестер, стоявший сзади. Она видела его отражение в витрине среди блестящих обложек.
— Да, Лестер, твой.
— Говорят, их у меня где-то тут несколько бегает.
Эта жалкая похвальба только подогрела ее нежность.
— Да, ты говорил. Только ты говорил, что не вполне в этом уверен. — Она повернулась к нему лицом.
— Разве можно быть в этом уверенным?
— На этот раз можно. — Эмма боялась сказать что-нибудь еще: видно было, что он напряжен до предела — как заяц перед прыжком. Он и худой, как заяц, подумала она, такой же мускулистый, вот только очень уж худ.
— Я мог бы… — Он замолчал, встретив ее любящий взгляд, и решил не врать. — Я не гожусь для тебя.
— А по-моему, так годишься.
— Нет. Не такой я человек. Я не мог бы остепениться, не мог бы мириться с такой жизнью — ни в коем случае.
— Ты уверен?
— Ты же меня знаешь.
— Нет. Недостаточно хорошо. Мне кажется, может, ты и был бы доволен, осев наконец.
— А что бы я стал делать? Работать на фабрике, как деревенские ребята в Камбрии?
— Ты же говорил, что прекрасно провел в Камбрии рождество.
— Только потому, что знал, что через неделю меня там не будет. Ужасное место.
— Ты счастлив? — Ее уверенность в себе быстро восстанавливалась. Лестер покачал головой — не в ответ на ее вопрос, а неодобрительно. Она вторглась в область, по его правилам неприкосновенную — в область чувств. Он вынул бумажник и достал три банкнота по пять фунтов.
— У меня сейчас туговато с деньгами, а то бы я дал тебе больше.
— Не надо… Спасибо тебе.
Слова благодарности пришлись как нельзя кстати, всколыхнув в его памяти воспоминания о прежних широких жестах, о прежнем размахе.
— Может статься, я и загляну когда. Только не больно на это рассчитывай.
— Ладно.
Никаких слез, сказала она себе очень твердо. Так легко она его не потеряет.
— Будь поосторожней, — небрежно бросил он. Обернулся, словно хотел убедиться, что никто за ним не следует, и ушел.
Она провожала его глазами, пока он не скрылся за углом — всего несколько шагов, а ей хотелось не выпускать его из виду еще долго-долго. Она вдруг вспомнила про три банкнота, которые были у нее в руке, и крепко сжала кулак. Эти деньги она отложит на покупку детской кроватки.
2
Чтобы не пугать Джона, Мэри всеми силами старалась скрыть, что боится, но страх помимо ее воли передался мальчику, и он крепко вцепился в ее руку.
Она бывала здесь довольно часто. И никто никогда ее не трогал. Хорошенькая белая женщина, преподававшая в школе для неграмотных, которая иногда приводила с собой маленького сына, встречала самое доброжелательное отношение.
Эту вечернюю школу для людей, не умеющих ни читать, ни писать, организовало лондонское управление народного образования. Учеников можно было грубо поделить на две группы: на иммигрантов средних лет, приехавших в Лондон в возрасте, когда школьные годы уже позади, и, следовательно, никогда в английской школе не учившихся, и на подростков, которые умудрились остаться неохваченными системой школьного образования. У Мэри в классе их было двенадцать: старшему, ямайцу по имени Фэрбрайт Андерсон, было под шестьдесят, и он напоминал Мэри дядю Тома с картинки в ее детской книжке; младший, уроженец острова Барбадос, щеголь Элан — Эл-Ал, как он называл себя, — только-только достиг шестнадцати, он носил шапочку продавца из мясной лавки и говорил, что для него сейчас «самое время подучиться немного». Помимо них, у нее были два индийца, три пакистанца, два марокканца, нигериец и еще два ямайца — один из них телефонист. Он обманным путем получил это место и «запоминал» взаимосвязь надписи и номера на доске при помощи целого ряда хитроумных трюков и уловок, которые он с готовностью объяснял каждому, кто был согласен слушать. К несчастью, фирма расширялась, и его нервная система начала сдавать. Мэри, на которую он смотрел со смущавшей ее собачьей преданностью во взоре, пришлось повозиться с ним, как ни с кем, так как заставить его отказаться от привычки запоминать слова по виду, не умея читать их и не зная правописания, оказалось неимоверно трудно. Его система была доведена до совершенства и временами казалась просто фантастической. Весь первый триместр она потратила на то, чтобы заставить его понять всю неправильность того, что он делает; сейчас, к концу второго, он начал складывать буквы в слова и, самое важное, как считала Мэри, постепенно проникался мыслью, что и ее система придумана неплохо.
Этот безвозмездный труд давал Мэри большое удовлетворение.
Но и Джону, как ей казалось, шло на пользу посещение школы. Вначале она несколько раз брала его с собой, потому что его не с кем было оставить дома. Первые несколько недель наступившего года с ним, как и обещал, сидел Дуглас, но затем он уехал на съемки. Она без большой охоты взяла Джона с собой, но школа и ученики сразу же ему очень понравились. Да и группа, вопреки опасениям Мэри, не истолковала его приход как недостаток уважения с ее стороны, напротив, они обрадовались и, как ей показалось, стали и к ней самой относиться с большей симпатией, убедившись, что она достаточно доверяет им, раз даже ребенка с собой привела. Но самым удивительным, по мнению Мэри, было то, что Джон оказался по-настоящему полезным. Он садился рядом с кем-нибудь из учеников, болтал с ним, выписывал буквы и делился основами знаний, совсем недавно постигнутых им самим, причем нередко более плодотворно, чем сама Мэри. Скоро ученики стали спорить, чья очередь сидеть с ним рядом. И конечно, мальчик был на седьмом небе. Теперь Мэри приводила его с собой регулярно. Она боялась, что напряженные отношения между ней и Дугласом могут плохо отразиться на мальчике; ее пугала мысль, не теряет ли она контакт с сыном; беспокоила склонность Джона замыкаться в себе, его способность отстраниться от всего; тревожил и вопрос — не сталкиваются ли в ее душе любовь к мужу и любовь к сыну, не противостоят ли эти чувства одно другому. Для нее было большим утешением видеть сына довольным и занятым делом.
Она была не из робких, и все же, пока они шли по этим отживающим свой век улицам Лондона, она боялась, как девочка, заблудившаяся в глухом лесу. Перед этим она отнесла белье в прачечную самообслуживания, попросила заведующую присмотреть за ним и, поскольку вечер был светел, холоден и ясен, решила пройтись до вечерней школы пешком.
Чтобы не поддаваться панике, она шла ровным, уверенным шагом. С одной стороны улицы тянулись дома, с другой — забор из рифленого железа, ограждавший полотно железной дороги. На заборе было налеплено множество плакатов — все до единого изодранные и исчерченные.
Мэри посмотрела на маленькое бледное личико Джона (почему у него такой вид, будто он недоедает?). Неужели цемент, кирпич и мусор — это все, что она может предложить своему сыну? Как все это сказывается на нем, подумала она с беспокойством, когда они проходили бледное пятно света от фонаря; крошечный мирок, подкрашенный оранжевым. Что будет он знать о жизни, о смене времен года, о растениях, которые тянутся вверх, разворачивают листики, цветут, приносят плоды, живут и потом умирают, чтобы возродиться вновь? В хорошие минуты она думала, что кипение жизни в многонациональном Лондоне — неплохая этому замена; взглянув на вещи реалистично, решала, что, поскольку жизнь везде становится все более и более городской, ему следует привыкать к ней; но в такие вот минуты ей ничего так не хотелось, как поддаться внутреннему порыву и бежать отсюда прочь.
Джон крепче сжал ее руку и внимательно посмотрел на нее. Он не проронил ни слова. Уж лучше бы он не так хорошо владел собой и своими чувствами. Она взглянула через плечо и увидела, что двое мужчин по-прежнему следуют за ними шагах в шестидесяти или семидесяти. Рассмотреть их при слабом уличном освещении было невозможно, видно было лишь, что они упорно идут по пустынной улице — нагоняя их. Сердце отвратительно кувыркнулось в груди, и только потом она подумала, что это безошибочно говорит о том, как она устала и как напряжены ее нервы. Она споткнулась, чуть не упала и, когда из переулка вышел, покачиваясь, какой-то человек и толкнул Джона, крепко обняла мальчика, словно испугавшись, что его хотят у нее отнять. Побежала было, но сразу же остановилась, сосчитала до десяти и пошла шагом. Бросила взгляд через плечо. Те двое по-прежнему шли за ними.
Прибавив шагу, она свернула в темный переулок, где стояла школа, и ей открылась совершенная пустыня. Слева — полуразрушенные дома, справа — недостроенные; единственное хорошо различимое пятно — кусок картона с надписью: «ОСТОРОЖНО! ЗЛЫЕ СОБАКИ!»
Она хотела попросить Джона обернуться, но, взглянув на его одеревенелое личико, передумала. Ему передался ее страх, и он изо всех сил старался подавить его.
Тревога до боли сжала ей горло, однако она решила, что бежать нельзя. Преследователи были уже совсем близко и все ускоряли шаг. Джон придвинулся ближе к ней. Но она держалась стойко.