Земля обетованная
Шрифт:
У нее был друг — человек, намерения которого были серьезны, привязанность велика, чувства искренни. Они были близки. Но вот случилось так, что в минуты близости она начала представлять на его месте Дугласа. Неумышленно. Напротив, она всячески старалась прогнать наваждение. Это было нечестно по отношению к ее возлюбленному, по отношению к себе, и по отношению к Дугласу это тоже не было честно. Но ничего поделать она не могла. Хильда призывала на помощь силу воли, которая уже помогла ей столького добиться, которая подталкивала ее на героические усилия — и все зря. Она перестала встречаться со своим другом. Через какое-то время их встречи возобновились, но дела пошли еще хуже. Тогда она порвала с ним, к удивлению друзей, которые ждали скорой свадьбы или хотя бы помолвки, и к великому изумлению своего возлюбленного, внезапно потерявшего то, что он твердо считал своим, причем сколько-нибудь вразумительного объяснения дано ему не было.
Хильда снова оказалась одна, что, впрочем, не было для нее в новинку. Снова она была одна в миру среди мирских дел. Она отлично сознавала, что в ней нет ничего особенного. И это ее нисколько не волновало. Однако временами она спрашивала себя — почему ей так трудно дается то, что большинству ее теперешних подруг досталось без всякого труда. Мебель в небольшой квартирке, которую она снимала, сохранилась от прежних жильцов, и она прибавила всего лишь несколько картин и безделушек. Все свободные деньги целиком тратились на книги и пластинки. Все, что она зарабатывала, уходило на жизнь; у нее не было никаких сбережений на черный день, никаких припрятанных драгоценностей, никакого наследства в перспективе. Наоборот, впереди ее ждали возрастающие обязательства по отношению к стареющим родителям, ответственность за них. Ей не нужно было ничего из ряда вон выходящего. Муж, двое-трое ребятишек, скромный достаток, никакой роскоши, никаких побрякушек — она прекрасно могла обойтись и без этого. Спокойная семейная жизнь, муж, которого она любила бы, — вот что ей было нужно. Однако любила она человека, принадлежащего другой женщине.
И вот как-то, охваченная внезапным порывом, она разыскала Дугласа и сказала, что пора им наконец встретиться.
— Вы понимаете, что это означает? — спросил он.
— Там видно будет.
— Это ведь ни к чему не может привести, вы понимаете?
— Позвольте мне самой судить. Не берите все на себя.
— Завтра?
— Хорошо.
Со щемящей тоской она вспомнила, что оба они в тот день были нервны, молчаливы и сознавали свою вину. Они пошли в дорогой ресторан.
— Вы не боитесь, что вас увидят? — спросила она, желая оградить его от неприятностей, беспокоясь за него.
— Я не собираюсь прятаться. И так впереди много обмана.
Ресторан был переполнен, очень шумен, их посадили за столик, где, чтобы быть услышанным, приходилось кричать в голос. Потом они пешком шли к ней домой, шли с такой неохотой, что оба даже усомнились: не пойти ли на попятный. И все же вошли в дом и какое-то время, пока варился кофе, толклись в нерешительности. Нашли на три четверти пустую бутылку виски, включили проигрыватель; и за каждым действием следовало длительное молчание.
А потом на Дугласа накатила жалость к себе, желание как-то оправдаться перед собой, честно поведать о самом сокровенном, и тут его понесло. Он рассказал ей о смерти дочери несколько лет назад. О том, какое впечатление это произвело на Мэри, на Джона, на него самого.
— А спустя год или два, в течение которых я тратил все силы на то, чтобы сохранить нас как семью, когда я увидел — а может, мне это просто показалось, — что жизнь как-то налаживается, начинает налаживаться, я сорвался с нарезок. Начал дико пить. Стал просыпаться пьяный в чужих постелях, один или не один, настроенный на секс или не настроенный, но каждый раз предавая Мэри. Со мной происходило что-то — я вовсе не горжусь этим, не пытаюсь оправдать себя, — но со мной происходило что-то ужасное… наваждение какое-то — я жаждал, искал острых ощущений… мне все было нужно: вино, женщины, законное право праздно шататься по городу, я чувствовал себя как человек, только что сбросивший оковы. Был ненасытен. Все оправдывала — хотя я твердил себе, что не нуждаюсь в оправданиях, — все оправдывала… ее смерть. Отвратительно! Но я должен сказать вам об этом. И еще два обстоятельства… нет, больше. Во-первых, я пытался объяснить свое поведение, сам себе запудривал мозги, убеждая себя, что это «опыт», что писатель — и не только писатель, а любой человек с сильной волей — обязательно должен доходить до упора. Я совершенно серьезно верил — идиот проклятый, — что, не напрягая всех своих сил, не испытывая себя, не подходя к краю бездны, человек не живет в полном смысле этого слова. Я поверил в эту ложь и вел себя соответственно. И конечно, только того и достиг, что причинил большой вред себе и больно обидел людей, близких мне. В результате возникла необходимость выкручиваться, а с ней постоянная ложь, действующая как наркотик, но остановиться, передохнуть, попытаться что-то исправить я не мог. В конце концов я переполнился отвращением к себе — и что дальше? Лучшая развязка — самоуничтожение! И вот в течение трех или четырех лет, когда я должен был утешать свою жену, развлекать маленького Джона, всячески укреплять свой брак, налаживать работу, я только и делал, что все рушил. Вот так!
Затем они любили друг друга, и это было удивительно…
И к чему же они пришли?
Не успела она задать себе этот вопрос, как ее обуял страх. Дуглас задавал этот вопрос и сам отвечал на него почти всякий раз, как они встречались; он постоянно убеждал ее не ждать многого, ни на что не рассчитывать и не верить ему ни в чем, так что она наконец не выдержала и упрекнула его в несправедливости и жестокости.
— Ты говоришь, что хотела бы, чтобы все продолжалось так, как есть, — ответил ей Дуглас, — и в то же время ведешь себя так, будто я принадлежу исключительно тебе.
— Что же тут удивительного? Я люблю тебя. Ты утверждаешь, что любишь меня.
— Да, люблю.
— Так не могу же я сидеть сложа руки и ждать. И хотела бы, да не могу. Я хочу, чтобы ты был рядом, — простодушно сказала она. — Что бы ты подумал обо мне, если бы я этого не хотела?
— Но послушай, Хильда. У меня есть жена, есть сын — семья, разрушать которую я не собираюсь — ни ради кого.
— Знаю. Ты не раз мне это говорил. Но я-то ведь все равно тебя люблю. А ты, по твоим словам, любишь меня.
— Но я не могу дать тебе то, что ты хочешь.
— И никто не может. Ты даешь мне больше, чем кто бы то ни было. Просто я хочу чаще видеть тебя, вот и все.
Они устанавливали правила. И нарушали их. Строили планы. И не выполняли их. Время, проведенное вместе, тратилось на сожаления о времени, проведенном врозь. Не так давно они пришли к соглашению, что каждое свидание будут, рассматривать как «нежданный подарок судьбы». Никаких обещаний, никаких взаимных укоров. У их романа не могло быть будущего…
Эта мысль приводила Хильду в панику. Ей необходима была уверенность в будущем: для нее это был вопрос жизни и смерти.
— Я не жалуюсь, — говорила она, — и не осуждаю тебя. Себя я тоже не осуждаю. Но меня неотступно преследует мысль — почему это должно быть так трудно? Почему мы не встретились несколько лет назад? Знаю, что глупо. Все знаю. С моей стороны неумно говорить тебе об этом, но, если я тебе не буду говорить, что у меня на уме, кому же еще я скажу? Я люблю тебя, вот и все.
— И я тебя люблю.
Но какая-то безжалостность в характере Дугласа заставляла его неустанно повторять, что не следует очень-то полагаться на эту любовь, возлагать на нее какие-то надежды. В конце концов Хильда начинала плакать, и Дугласу приходилось просить прощения. Однако спустя несколько дней он снова возвращался к этой теме.
— Ведь что получается — я встречаюсь с тобой все чаще и чаще, придумываю оправдания, «живу во лжи», как теперь говорят, вру и нарушаю клятвы, данные самому себе, и, чем чаще вижу тебя, тем сильнее хочу видеть, и в то же время тяжесть вины давит меня все больше и больше. Я ведь никогда не бываю там, где мне надлежит быть. Находясь у тебя, я думаю, что должен быть с Мэри; когда я с Мэри, меня тянет к тебе. Не знаю, кого из вас я предаю. Обе вы несчастны. Обе имеете полное право считать меня подлецом. Но это ничего не дает; я и сам знаю, что я подлец.