Земля обетованная
Шрифт:
Трое мужчин приедут к ней в гости сегодня. Во-первых, сын, которого она любила и за которого тем сильнее болела душой, чем больше поглощали его интересы, чуждые ей. Во-вторых, приемный сын. Его она видела ежедневно, он жил в одном городке с ними и был ей большим утешением. Временами она думала даже, что любит его больше, чем родного сына. Третьего, в чьем воспитании ей тоже пришлось принять участие, она побаивалась — иногда он вселял в нее ужас. Все трое ровесники, все выросли в одном городе и носили одну фамилию. Ту же, что и она. Ту, что получила от человека, за которого вышла замуж тридцать семь лет назад и который спал сейчас наверху — в общем-то почти ей посторонний.
Прежде чем поставить чайник на огонь, она сняла колпачок с носика, чтобы не засвистел. Вид струйки пара, вырвавшейся из носика, доставил ей удовольствие. Легкие морозные узоры на оконных стеклах. Обжигающий пар в помещении. На миг ей показалось, будто она витает между ними — между льдом и жаром. Ей было неизъяснимо приятно находиться одной на этом крошечном пространстве планеты: замерзшее окно, темнота за ним, пар и электрический свет. Когда-то она побаивалась одиночества, теперь же полюбила его: именно в одинокие минуты у нее пробуждались воспоминания и рождались желания; оно действовало на нее, как запах заваренного ячменя, который она вдыхала, чтобы угомонить натруженные легкие.
Выяснилось, что, оставшись одна, она может размышлять и приводить в порядок свои мысли, на что раньше у нее никогда не было времени. В возрасте, когда по правилам ей полагалось бы уделять больше времени мыслям о смерти, она с головой окунулась в жизнь. Теперь, поскольку все мальчики покинули ее, она стала больше читать. Слушала радиопередачи, причем особенно нравились ей пьесы, и с удовольствием смотрела по телевизору художественные фильмы и документальные киноленты. Под конец жизни она нашла время и возможность заняться самообразованием и тихонько, не говоря ни слова, за это ухватилась. Она проявляла такую скрытность, словно стесняясь своих стремлений, да ей и правда вовсе не хотелось, чтобы кто-нибудь из друзей детства решил, что она «занеслась» или «стала много о себе понимать». Она оставалась верна роли, взятой на себя многими женщинами ее класса и возраста, — никаких отклонений от стереотипа: безличная и вполне заурядная мужняя жена, ничем не выделяющаяся, порядочная, терпимая, всем довольная. Лото, магазины, в кои веки поездка куда-то, кино, пикники, танцульки, вечеринки дома — всё это было маскировкой. А вот в душе у нее находился потаенный склад, ройник, где она хранила почерпнутые из книг сведения, рачительно создавая запасы знаний и наблюдений, которые ей так хотелось применить к жизни. Казалось, достаточно было благожелательного прикосновения, чтобы этот с опозданием образовавшийся в ее мозгу укромный закуток распахнул свои двери и ожил, как затерянный сад в детской сказке. Дугласу, ее сыну, это удалось бы, захоти он, заметь, попробуй. Но она никогда не стала бы докучать ему своими дурацкими фантазиями. Она по-прежнему будет играть — порой переигрывая — роль пожилой матери, на которую всегда можно положиться. Именно такая и была ему нужна: надежная, бесхитростная и без каких-то там причуд. Вот что ему нужно. Она прекрасно знает, что всем им нужно; ну и ладно, пусть лепят, как им нравится, свое представление о ней. Ей не жалко. Какие могут быть сожаления в ее возрасте.
2
Под крылом, где-то внизу, на расстоянии тридцати девяти тысяч футов, лежала Камбрия. Точно и резко очерченная, она казалась полной сил, древней и стойкой. Пролетавший над ней в реактивном самолете Дуглас был подобен хилому инкубаторному младенцу — лежишь как в люльке, ублажаемый восхитительной музыкой, изысканной едой и разными напитками, — полностью во власти непонятной ему машины.
Он подался вперед, чтобы получше рассмотреть, и потревоженная во сне незнакомка в соседнем кресле еле слышно томно простонала. Дуглас дал ей успокоиться и сосредоточился на открывшемся внизу пейзаже. Половина его жизни прошла в этих местах и половина за их пределами. В настоящее время обе эти половинки как бы перечеркивали одна другую. Он пребывал в растрепанных чувствах, был неистово самокритичен, расслаблен и нетрезв. Выждал секунду, чтобы показать, что и сам сознает всю сентиментальность этого жеста, приподнял свой стакан, обращаясь к знакомым местам, и сделал глоток виски. Никто на него не смотрел.
Все члены его семьи появились на свет здесь, даже его сын. Жизнь его деда, за исключением первой мировой войны, в качестве интермедии, прошла среди этих гор и равнин, посевов и скотины, угля и железной руды, прячущихся под прочной земной оболочкой. Однако взор его привлекала не земля, а воды. Море — высунутый язык Атлантического океана, вылизывающий узкий залив между Шотландией и Англией, и озера, поэтично раскиданные среди голых гор, ярко посверкивающие в это ясное утро. С поднебесной высоты место, где родилось, выросло и сошло в могилу столько людей одного с ним рода и племени, выглядело очаровательным макетом в музее естествознания.
Сам он, скорее всего, кончит свои дни в автомобильной катастрофе, при крушении самолета или от инфаркта где-нибудь в переулке чужеземного города. При удаче.
Мысли его обратились к смерти. В последнее время, проснувшись поутру, он часто занимался тем, что прикидывал, сколько же ему еще остается жить: взвешивал шансы, пытался отделить несущественное от действительно желанного и тут же хладнокровно рассматривал непреложный факт возврата во мрак.
Дугласу показалось, что он узнал Тэрстон — родной городок, куда его родители вернулись, когда отец вышел на пенсию. «Последняя дистанция пути», — шутливо называл это Джозеф. «Последняя дистанция пути». Они будут ждать его сегодня вечером, а позднее, сразу после полуночи, он, прихватив бутылку виски, отправится к деду, как делал уже несколько лет подряд, — поздравит его с Новым годом. Его жена и сын, возможно, тоже будут там. Хотя и без гарантии, так как твердо они не договорились. Неужели он так уж сильно обидел ее под конец? Дуглас напряг зрение, стараясь разглядеть деревушку в озерном крае, где он купил себе домик, но недавно выпавший снег до неузнаваемости изменил ландшафт.
«Джамбо» резко терял высоту, устремляясь к Лондону, а Камбрия так же стремительно уходила от него прочь, и тут соседка пробормотала во сне: «Все это так… все это так» — и обняла его одной рукой за шею. Он не снял руку. От ее каштановых волос исходил пряный аромат какой-то травы, только он никак не мог определить какой. Легкое прикосновение ее волос к лицу было очень приятно, и, поднося к губам пластмассовый стаканчик с почти неразбавленным виски, он постарался не потревожить ее. Снова дом, снова дом, колокол звонит «бом-бом»!
Он до сих пор не преодолел чувства изумления перед такими полетами. После того как громадный самолет, несший больше людей, чем обитало в камбрийской деревушке, где стоял его домик, взмыл в небо с лос-анджелесского аэродрома, он выпил бокал шампанского. Проносясь над Северным полюсом со скоростью 600 миль в час, он съел Bouef Stroganoff и выпил две полбутылки кларета. Над Гренландией, когда в лоб самолету дул ветер со скоростью 160 миль в час, он смотрел фильм об акуле и в то же время слушал через наушники Пятую симфонию Бетховена и избранные мелодии Битлзов. Теперь же, когда температура воздуха снаружи была ниже нуля по Цельсию, он сохранял тепло, допивая четвертую порцию шотландского виски, размышляя на разные темы и стараясь вспомнить имя обнимавшей его за шею женщины.
Рассказать обо всем этом деду Джону Таллентайру, заваривавшему в этот момент чай в своей холодной квартирке в доме для престарелых пенсионеров, покинуть которую он ни за что не соглашался, даже после того, как остался в полном одиночестве, — и тот решил бы, что путешествие Дугласа просто-напросто бред или чудо. Его сын Джон Таллентайр, который в этот момент яростно нажимал то одну, то другую кнопку молчавшего телевизора, сидя в их лондонской гостиной, обставленной в викторианском стиле и обогревавшейся батареями центрального отопления, воспринял бы его рассказ как нечто столь же будничное, как поездка на автобусе. Сам Дуглас находился где-то посередине — между неотрывной от земли жизнью деда, трудом своим непосредственно связанного с ветхозаветными пастухами, и космической эрой сына, которому бог весть что предстояло еще увидеть на своем веку.
Дуглас уже порядочно охмелел, он был в том блаженно-томном состоянии (за которое всегда приходится потом расплачиваться), когда жизнь кажется медленно развивающимся фарсом или же тонкой, но вполне доступной пониманию драмой. Он нащупал кнопку звонка и небезуспешно воспользовался ею. Затем устроил поудобнее свою соседку, угнездившуюся в сгибе его левой руки — голова на плече, рука вокруг шеи. Уткнулся носом ей в волосы и застыл. Как это он не может определить запах? В детстве он помогал своей бабушке собирать травы и сушить их. Семенил за ней по тропинке, убегавшей в поле от их старинного коттеджа, сохранившегося в памяти таким уютным и приятно пахнущим (недавно он был снесен с лица земли бульдозером как «непригодный для жилья»), и помогал ей отыскивать нужные травы. Милые, безмятежные дни. Она терпеливо повторяла ему все названия, и он гордился тем, что знает их. Так почему же он не может определить этот крепкий восхитительный запах? Его познания в области живой природы были теперь весьма скудны. Столько позабыто, плохо выучено, отвергнуто памятью — струйка выпущенных из памяти сведений непрестанно сочилась из мозга, невидимая ниточка, которая если и приведет назад, то только к полному невежеству. Осторожно! Впереди — кельтские сумерки! Виски подоспело в самый раз. С этикетки смотрел Джонни Уокер, бодрый, уверенный в себе британец.