Земля обетованная
Шрифт:
Надеюсь, что у тебя все в порядке. Было славно повидать тебя на Новый год. Очень рад, что Эйлин и Гарри сочетаются браком. Давно пора.
До скорого,
Дуглас».
К счастью, Лестер знал лондонский адрес Рейвена. Он действительно когда-то работал вместе с ним, правда недолго. И тем не менее какое-то смутное чувство настойчиво подсказывало ему, что Рейвен не откажется принять его, хотя бы для того, чтобы погасить всякий намек на долг, оставшийся от прежних времен. Он решил, что пойдет прямо к Рейвену: тогда ему будет легче договориться с этим типом Уэйнрайтом.
2
— Я тут виночерпий, — сказал молодой человек — манера говорить у него была специфическая.
Навалившаяся зависть оглушила Лестера, лишила его последних сил. Он вошел в просторную комнату с огромным — во всю стену — окном из черного стекла, сквозь которое огни Лондона казались сотнями, тысячами крошечных свечей, продуманно и со вкусом расставленных на юбилейном торте. Вокруг себя Лестер видел богатство с большой буквы: оно было в мягкой кожаной мебели, в столиках толстого стекла, в пушистых коврах — нога в них уходила по щиколотку, — в роскошном, безумно дорогом комбайне, в картинах на стенах — подлинниках — и, наконец, в изобилии цветов, исключительно белых, в драгоценных вазах — они были везде. Рейвен обладал большой и ценной коллекцией art nouveau[9], но большая часть ее находилась в тщательно охраняемом загородном поместье, однако и те несколько картин, которые висели здесь, показались Лестеру верхом шика. Он хотел всего этого; он готов был на все, лишь бы иметь все это; но сейчас, стоя в дверях, он был похож на несчастную, голодную гончую, пробегавшую целый день без воды и подыхающую от жажды.
Мерлин приложил палец к губам, указал на проигрыватель и жестом пригласил Лестера в комнату. Лестер неловко уселся в неправдоподобно удобное кресло, стоившее 1350 фунтов стерлингов. Мерлин улыбнулся ему, показывая, что сейчас он весь в музыке. Лестер был благодарен за предоставленную возможность подготовиться: очень уж часто оказывался он в проигрыше, потому что слишком сильно чего-то хотел и не умел сдержать нетерпения. Сколько раз в жизни он вплотную подходил ко всему этому! И упустил, все упустил! Он готов был разрыдаться от приступа жалости к самому себе, от чувства безысходности. Это его последний шанс — во всяком случае, на таком уровне. Он никогда не осмелился бы прийти к Рейвену, если бы не это предложение Би-би-си. Он должен провернуть это дело. Должен извлечь из него максимум выгоды. Должен добиться, чтобы на этот раз выгорело. Должен взять себя в руки.
Он с трудом узнавал Рейвена. На взгляд Лестера, который придавал очень большое значение физическому состоянию, Рейвен был тучен. Тощий, вечно что-то нашептывающий мальчик шестидесятых годов не расцвел, а раздулся в своем затворничестве, и свободные одежды в восточном стиле только усугубляли это впечатление — он был похож на юношу знатного происхождения, предназначенного, в соответствии с требованием какого-то древнего культа, на заклание и вконец развращенного и изнеженного при жизни. Или на раннего Будду. Это в какой-то степени приободрило Лестера. Он ждал, всеми силами стараясь унять свои нервы. Музыка была незнакома ему: что-то классическое, современное и трудное для понимания; слушать можно, но радости мало, решил он. По мнению Лестера, такого рода музыку интеллектуалы слушают специально, чтобы доказать, что они не разделяют вкусов масс. Лестер вообще был убежден, что в основе вкуса элитарной публики лежит твердое намерение быть не такими, как все; это его ничуть не задевало. Когда он станет богатым и ему нужно будет чем-то заполнять свое время, он тоже будет делать вид, что любит музыку, подобную той, которой был поглощен Мерлин. Но никто никогда не убедит его, что она может доставить кому-то удовольствие. Лестер решил, что откажется, если ему предложат выпить: один крепкий коктейль, а некрепких тут не подавали, свалит его с ног.
Музыка прекратилась. Мерлин чуть помолчал, затем после третьей попытки поднялся с длинного дивана, обитого белым атласом, и пошел к нему с протянутой рукой, с открытой и дружеской улыбкой, прежде не виданной Лестером ни в жизни, ни на экране. Натянутый как тетива, Лестер вскочил, и они крепко и дружелюбно — по-американски — пожали друг другу руки.
— Так приятно видеть тебя! — сказали они в один голос.
— Ну, как я выгляжу? — спросил Мерлин, все еще не выпуская руки Лестера.
Лестер замялся.
— Не говори. Все равно соврешь. Твоя рука сказала мне правду. Язык плоти никогда не лжет. Но я худею. Когда спущу вес до одиннадцати стоунов, повешу обратно все зеркала. — Он указал на три пустых простенка. — Адамс!.. Впрочем, ничего. К черту! Уже стемнело! — Он нетвердой походкой пересек комнату и задернул шторы зеленого бархата.
— Ночью окна превращаются в зеркала, — печально сказал Мерлин. — Ты замечал?
Лестер хотел ответить утвердительно, но Мерлин уже снова заговорил, и почтительный ответ Лестера, просипев в горле, осел на языке.
— Я бы не принял тебя, — сказал Мерлин, идя вдоль задернутого окна с видом человека, выходящего на сцену, и как будто не обращая на гостя ни малейшего внимания, — но настало время возвращаться в прошлое. Что случилось с нами со всеми, Лестер? В какой момент мы приняли неправильные решения? И почему? Сейчас никто не спрашивает почему. Все слишком умны, чтобы спрашивать — почему? Ну а я могу это себе позволить. И вот я спрашиваю. Почему мы живем как свиньи? Ну-ка, ответь мне! Неужели шестидесятые годы сумели-таки прикончить нас?
Лестер несколько растерялся, но — что гораздо более важно — он был потрясен теплотой, исходившей от Мерлина. Ведь Мерлин славился своей сухостью; обычно он говорил так мало, что интеллектуалы, не разделявшие мнения, будто он еле ворочает языком, сравнивали его с Пинтером и Беккетом. Лаконичность его песенок превозносилась всеми, ему подражало целое поколение поэтов-песенников, сторонников сжатых форм, и шансонье, а его публичные выступления были редки и весьма сдержанны — никаких беспорядочных интервью, от которых задыхались его современники. Позволить себе это мог далеко не каждый. Только два интервью за все время — данные лучшим авангардистским журналистам и тщательно выверенные самим Рейвеном. Он предпочитал молчать, и с этим приходилось считаться. Что же касается всякой шушеры, вроде Лестера, то в их глазах он был князем, неприступным и несравнимым. И вот ведь разговорился, и, казалось, удержу на него нет. Лестер рискнул ответить, хотя не представлял, какого черта хочет от него Мерлин.
— Да как тебе сказать, Мерлин, думаю…
— Джеф! Джеф! Джеф Флетчер, ради всего святого! Джеф! Я только потому и впустил тебя. Мне хотелось поговорить с кем-то, кто знает Джефа Флетчера! Джефа! Мерлин Рейвен мертв, как феникс. Мерлина Рейвена сочинил один мой импресарио, которого я не любил. А я Джеф! Джеф Флетчер из Беркенхеда, Харрингтон-роуд, 31. Ты пьешь? Хочешь выпить? — По этому адресу в Беркенхеде он проживал всего лишь шесть первых месяцев своей жизни. Родители его погибли в железнодорожной катастрофе, и его сразу же забрали в приют.
— Да-да. Хочу, Джеф. Пожалуйста. Все равно что.
Мерлин дотронулся носком сафьянной туфли до кнопки звонка, тонувшей в шелковистом белом ковре, как пуп.
— Но что-нибудь безалкогольное, — сказал он. — У меня дома сейчас сухой закон. Должен сбрасывать жир. Жир! Гадость какая! Почему жирные люди так гадки, а, Лестер? Я тебе скажу. Потому что они ходячие отбросы. Я — передвижная куча навоза, деликатно выражаясь. Как тебе эта комната?
Лестер огляделся по сторонам: Голливуд, сказочная страна, роскошь, качество — вот что представилось его глазам; эта комната олицетворяла власть, красивых женщин, возможность сметать с пути всех, кто когда-нибудь посмел его обидеть, — привести бы всех их сюда да показать, пусть бы на брюхе поползали. Он смотрел вокруг себя с благоговением.