Земля обетованная
Шрифт:
— Глаз не оторвешь! — с жаром сказала она, но Лестеру послышалась в ее словах насмешка. Он начал раздражаться.
— Да ну тебя! Не болтай ерунды. Давай говори. — Лестеру, видимо, очень важно было знать.
— Костюм сидит отлично. Коричневый цвет тебе идет. Ну обними меня, Лестер, пожалуйста.
— Дальше!
— Тебе не мешало бы волосы помыть. Но длина как раз то, что надо.
— Голову я вымою в поезде. А как рубашка?
— Прелесть!
— От «Гульдинга». Двадцать восемь фунтов.
— Тебе к лицу. Прижми меня к сердцу разок, и всё.
Он повернулся к зеркалу, откинул прядь подальше ото лба, потом спустил ее пониже. Насчет того, что голову пора вымыть, она права. Он отправился в ванную за шампунем. Господи, прямо хлев какой-то.
Только он вышел, Эмма принялась посильно приводить себя в порядок. Помусолила пальцы, размазала по щекам остатки слез и туши, утерлась уголком простыни. Затем перевернулась на живот и свесилась с кровати, высматривая щетку, которая, скорее всего, валялась на полу.
Лестер вошел с яичным шампунем в руке.
— Мне пора.
Чемодан был уже упакован. Изрядно потрепанный, но зато сплошь залепленный билетами и наклейками всевозможных аэропортов. И все подлинные. Там, в Тэрстоне, это не может не произвести впечатления. Наслушаются его рассказов о путешествиях, так и Майорка покажется им близкой, как Моркам. У него на руках еще есть кое-какие козыри.
— Возьми меня! — одним качком Эмма привела себя в сидячее положение, снова напомнив игрушку с заводом внутри.
— Не видишь, я уже одет.
— Я про Камбрию. Встречать с тобой Новый год. Чтобы ты и я. Я же не могу оставаться здесь. Как я могу?
Последние слова она выкрикнула. И трагическим взглядом обвела комнату. Небольшую комнатушку на втором этаже одного из стандартных, на скорую руку слепленных домиков середины прошлого столетия, которые выстроились двумя рядами вдоль улицы одного из лондонских предместий. Эмма украсила ее осколками своего первоначального продвижения по жизни и позднейшего упадка. Революционные плакаты, о которых она отзывалась — «моя дань студенческим годам» (безжалостно оборванным в самом зачатке), бредовые плакаты, о которых она говорила — «моя дань дням, проведенным среди хиппи». Дешевые восточные циновки, пахучие палочки — «моя дань трансцендентализму»… Тут же пластинки, дешевые книжонки, выброшенная кем-то мебель, безделушки, представляющие ценность лишь для их владелицы, случайно накопившиеся за всю ее безалаберную жизнь. Большинство вещей в комнате выглядело так, будто они заскочили сюда погреться — как, впрочем, и сама Эмма. Она соскользнула вниз по спирали лености, бескорыстия и — по мнению большинства ее приятелей — глупости, постепенно оставив позади и хороший университет с хорошими товарищами, и хорошие виды на будущее, чтобы докатиться до этого жалкого, отошедшего — опять же по их мнению — в область предания «богемного» существования на государственное пособие. Лестер пользовался ею, когда ему нужно было временно скрыться или просто негде было жить. И еще, как он признавался ей время от времени, «потому что она очень хороша в постели». При этих словах примерная маленькая девочка, сидевшая внутри ее, начинала отчаянно корчиться, сотрясая пуховую оболочку недостаточно защищающих ее телес.
Через секунду он уйдет.
Она решилась на отчаянный шаг.
— Лестер! — Имя прозвучало невнятно, так как она автоматически, по привычке начала раскуривать очередную сигарету. Дым вырвался из тонких губ, как струйка пара из старого паровоза — возникшим на мгновение облачком.
— Лестер! — У нее нашлись силы на нужный бодрый тон. — Что бы ты сказал, если бы я сообщила тебе, что беременна?
— Но ты же не беременна? А?
— А если бы я сказала, что да?
— Беременна ты или нет, черт бы тебя подрал?
— Что, если…
— У меня нет времени заниматься ерундой.
Эмма собрала последние остатки храбрости.
— Но что, если… — прошептала она.
Лестер не дал ей договорить.
— Во-первых, я спросил бы — от кого? Во-вторых, сказал бы — избавляйся. И, в-третьих, для тебя это не впервой.
Она сидела очень тихо. Не проронив ни слова.
— На умывальнике лежит пятерка, — сказал Лестер. — До скорого.
И ушел.
Она подождала минутку и решительно откинула несвежую простыню. Как была, в коротенькой рубашонке и черном поясе, подошла к умывальнику, взяла пятифунтовую бумажку и порвала на четыре части. Затем направилась к телефону и набрала номер Джефри. Он был адвокатом. Они знали друг друга с детства, и когда-то он хотел на ней жениться. Вопреки всему не отвернулся от нее и, что не менее важно, не смеялся над ней и не рассказывал про нее дурацких анекдотов. Джефри не оказалось дома.
— Если ты останешься здесь, моя милая, — сказала она своим настоящим голосом — на редкость твердым, типично английским, несовременным, свойственным высшим классам, — то спятишь. А маленького надо беречь всеми силами, так ведь? Так! — Она пошла к холодильнику, достала откупоренную бутылку Pouilly Fuisse и сделала хороший глоток. — Так-то оно лучше! — Хлебнула еще раз — на счастье! А потом — чтоб не пропадало — прикончила бутылку. — Не забыть сократиться ради ребенка, — сказала она. — Ладно, детка, пакуй чемоданы. Поедем назад к папочке и мамочке.
Безобразный, мрачный, холодный дом приходского священника в Суффолке, который ее мать ненавидела до такой степени, что зимой и летом каждую свободную минутку проводила в раскинувшемся на три акра саду. — Не сваляй дурака, Эмма! Вдох! Выдох! Этого ты сохранишь! Боже милостивый! Помоги мне, последний раз помоги. Прошу тебя.
Она поплакала и принялась искать скотч — склеить пятерку, на которую можно будет уехать домой.
Предъявив для оплаты билета кредитную карточку Барклиз-банка, Лестер заметил, что срок ее истекает в конце января. Он хорошо ею попользовался: оделся с головы до ног — всего по два комплекта, и магазины выбирал с умом, как в былые времена, не гоняясь за самыми дорогими вещами, избегая делать покупки по пятницам и субботам, так как в эти дни в магазинах преобладала атмосфера нервозности. Все больше магазинов отказывалось принимать кредитные карточки без какого-нибудь удостоверения личности. Это досадное недоверие послужило причиной небольшого инцидента, из которого он, однако, вышел с честью — в буквальном смысле. Что касается наличности, то тут ему здорово повезло на собачьих бегах. В самую нужную минуту. На месяц приблизительно он обеспечен. Придется пока что этим довольствоваться.
— Распишитесь, — сказал кассир. Положив кредитную карточку на поворотный круг перед собой, он крутанул его.
Лестер Таллентайр с шикарным росчерком подписался «Джеймс Харрисон». Он ни разу не задумался, кем мог быть этот человек. Карточку он купил у приятеля.
— Двадцать шесть фунтов за обратный билет второго класса! — сказал Лестер.
— Чистейший грабеж, — согласился кассир. — Скоро поездом сможет ездить только персидский шах да его мадам — больше никто.
— С наступающим Новым годом! — сказал Лестер.
— Остерегайтесь шотландских подростков, — мрачно предупредил его кассир. — Они в это время года обычно громят поезда, идущие на Глазго. Это в Шотландии под Новый год готовят бараний рубец? Вот они уже погрузились в поезд. Пьяные.
Лестер почувствовал укол страха. Он улыбнулся и медленно отошел от окна, раздумывая, не вернуться ли и не обменять ли билет на первый класс. Там он будет недосягаем для пьяных шотландцев, которые обязательно станут безобразничать, шатаясь вдоль поезда, который на всем трехсотмильном пути до места, куда едет Лестер, делает только одну остановку. Ему и так было несладко и хотелось покоя, чтобы разобраться во всем и решить, что предпринять дальше. Но, сделав несколько шагов к билетной кассе первого класса, он передумал. Придется доплатить больше тридцати фунтов, а тридцать фунтов — насколько он знал — потолок для барклизовских кредитных карточек. Кроме того, можно привлечь к себе внимание. Лучше он займет место подальше от буфета и бара. Пиво и сандвичи надо будет взять в главном зале вокзала, отделанном под гостиную в аэропорту. Лестер не одобрял этот стиль: слишком уж модерно для поездов, считал он. Ну ладно, пустяки все это.