Земля в цвету
Шрифт:
Скажем коротко: в 1940 году на пятистах тысячах гектаров просо дало средний урожай по 15 центнеров, а та двухстах тысячах — по 20 центнеров.
Эти два года означали перелом во всей мировой истории просяных полей. Да, культура, которую кое-где высевали «на затычку» и, высевая, заранее мирились с тем, что ничего доброго от нее не дождешься («вот она, деревенская, мужицкая, нищета: просо серенькое, редкое, в полторы четверти вышиной, с огрехами — видна голая, пыльная, бурая земля…»), эта культура сразу перескочила в самые урожайные зерновые культуры. Никакая другая из них не даст легко по полсотни центнеров с
Мы знаем и не забудем, что скомкало и сорвало нашу третью мирную битву, битву за просо, и прервало гигантский опыт 1941 года…
Но добытое массовой, народной наукой в те предвоенные годы не развеялось по ветру, не сгинуло. Не расточилась власть над природой, хотя миллионы людей, бравших ее с бою, ушли защищать свой общий большой дом, свою Родину.
В 1943 году актюбинский колхозник Чаганак Берсиев в Казахстане собрал больше двухсот центнеров проса с гектара. Вероятно, это был самый большой урожай, когда-либо взятый человеком от любого зернового растения на поле.
ШПОЛЯНЦЫ
Начало этого рассказа можно озаглавить:
«Как кок-сагыз повел за собой просо».
Не совсем обычная встреча состоялась в первых числах мая 1946 года. Там были Ф. С. Рубан, Е. С. Хобта, А. Ф. Фесенко. Это бригадиры колхоза имени Молотова и имени Шевченко, Переяслав-Хмельницкого района, и колхоза «Пролетар», Черкасского района. Все — каучуководы, собравшие в прошлом 1945 году на своих однолетних плантациях в среднем корней по 31 центнеру с гектара (план был 4 центнера). Приехала на встречу молодая, но уже знатная просоводка, комсомолка, звеньевая колхоза имени Петровского, Шполянского района, Екатерина Чалая и еще молодая девушка, тоже комсомолка-шполянка и тоже звеньевая — Ольга Товстоног. Было много и других мастеров кок-сагыза и мастеров проса.
Стояли ясные, залитые ослепительным светом дни, с высокими, будто тонкой кистью наведенными облачками. Пылили дороги. Наступало лето великой суши. А мастера полей встречались, чтобы договориться, как повторить по просу «бросок», уже осуществленный кок-сагызовцами. Люди, работавшие с самой молодой в мире культурой, учили людей, занятых древнейшей из всех сельскохозяйственных культур.
Да, речь шла не более не менее, как о гнездовом посеве проса! В два раза меньше семян, чем обычно, сорок тысяч «букетов» на гектар, — у весеннего поля голый, черный вид на две трети пустующей земли; но в этой дерзновенной идее должен был заключаться секрет победы!
Все с виду по-прежнему в деревнях Киевской области. Но на деле нечто новое и могучее вошло в их жизнь. Случилось так, что прежде всего и больше всего это незаметное с виду, но решающее изменение коснулось Шполянского района.
Оно стало на пороге каждой хаты. Примешалось отныне ко всем мыслям, работе, поведению людей. Жители соседних деревень, еще раз в свободный час обходя поля, сходились где-нибудь на обмежке. Завертывая ножки махорки или попыхивая коротенькими и дочерна обкуренными трубочками, вступали в беседу. Ничего особенного: какой денек, дуже парит, не будет ли дождя, — и тут переходили к дневным работам и, откинув сапогом сизую, жилистую лебедку, надолго усаживались, чтобы обсудить в подробностях сделанное сегодня — как у вас и как у нас.
В плотном, долго не оседающем пыльном облаке, охая рессорами, подымалась с проселка на греблю ставка машина. Приехал секретарь райкома, привез районного агронома Семко.
Вызвездило. Тут полдеревни. Бригадир Илларион Денисович Ищенко рассказывает, как он в колхозе «Перемога» в 1939 году собрал по 65 центнеров проса с гектара — тогда пришлось ему побывать и в Москве, на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке…
Ефрем Григорьевич Земляной вернулся из армии. Был он до войны ездовым и, когда думал о том, как начнется для него мирная жизнь, представлял себя опять ездовым; или (он знал и чувствовал, что стал иным, вырос за эти годы) рассуждал так: если я выберу себе другое дело, то непременно будет оно чем-нибудь сходно с прежним.
Первые дни в колхозе изумили его. Он слышал вокруг только и разговоры, что о просе. Просо, просо — и не просто просо: за этим просом стояло то, что он еще не до конца понимал, неслыханный замах; точно велись эти разговоры на языке, все слова которого с детства были знакомы, но общий смысл непостижимо ускользал.
Деревню в армии он тоже представлял какой, какой оставил ее. Да нет, он видел ее и после, украинскую деревню. С победоносными полками он проходил на Запад. Торчали трубы на плещинах пожарищ среди одичалых полей в сорняках; он подходил и сам поднимал или ворошил ногой что-нибудь из ржавого лома сельскохозяйственного инвентаря; женщины оплакивали брата, мужа, отца. Страшны следы гитлеровцев!
И вот он дома. Там было это все: сожженные хаты, вырубленные сады, почти ни одной семьи, не потерявшей кого-нибудь убитыми на войне или замученными в гестапо. Все это было, но было и то, чего он не знал раньше и не видел; то, что, очевидно, родилось за это время, а теперь оказывалось главным. Будто он сошел с корабля и думал найти его опять на том же месте или позади, отнесенным волнами, а корабль уплыл вперед и надо нагонять его.
Ефрем Земляной попал в самую гущу этой деятельной, полной какого-то собранного, уверенного и радостного напряжения жизни. Разговоры вокруг него были только внешним проявлением того огромного и важного, что составляло ее суть. Так краешек льдины над водой позволяет угадать глухую массу, скрытую под волнами.
Во всех окрестных деревнях перестукивались топоры: четыреста домов вырастали на пожарищах. Каменщики вывершивали кирпичные стены школ. Земляной видел, как уже в этом первом послевоенном году полностью восстанавливалась по району прежняя посевная площадь. Не было колхоза, который остался бы в стороне от охватившего весь район социалистического соревнования «За высокий сталинский урожай». Говорили о двух девушках-комсомолках — Ольге Товстоног и Прасковье Оношко из колхоза «Двадцатилетие Октября», которые были в числе первых инициаторов соревнования.
И непреодолимая сила этой жизни захватила Земляного.
Просо он никогда не сеял и не собирался сеять. Теперь он переспросил своего деда:
— Так по скольку пудов соберете?
Он все-таки постарался, чтобы вопрос его прозвучал иронически. Но с малых лет, когда слово деда было законом в семье, он привык смотреть на него как на человека, безошибочно уверенного в том, чт надо, фантазиями неколебимого.
Григорий Григорьевич ответил просто:
— Пудов двести. Мабуть, у кого будет триста.