Земля
Шрифт:
Старику и старшей девочке, которая не умела говорить и часами сидела рядом с дедушкой и с улыбкой теребила какой-нибудь лоскуток, то складывая, то расправляя его, — этим двум нечего было сказать человеку состоятельному, полному сил. Ван-Лун наливал старику чашку чаю, проводил рукой по щеке девочки, встречал ее кроткую, пустую улыбку, которая с такой печальной быстротой блекла на ее лице, и больше ему нечего было делать. Он всегда отворачивался от нее после минутного молчания, которое выражало его печаль о дочери, и смотрел на младших детей, на мальчика и девочку, которых О-Лан родила вместе
Но человека не может удовлетворять неразумие малых детей. Поиграв с отцом и посмеявшись, дети снова начинали играть вдвоем, и Ван-Лун оставался один и не знал покоя. Тогда он смотрел на О-Лан, свою жену, как мужчина смотрит на женщину, тело которой он знает до пресыщения и которая живет с ним в таком тесном общении, что он знает о ней решительно все и уже не ждет от нее ничего нового.
И Ван-Луну казалось, что он в первый раз в жизни смотрит на О-Лан, и в первый раз он подумал, что каждый мужчина назвал бы ее скучной и простоватой, что она вечно молчит, корпит над работой, не заботясь о своей внешности. Он в первый раз увидел, что волосы у нее жесткие, выгоревшие и сухие, что лицо у нее широкое и плоское, с грубой кожей, что вообще черты у нее слишком крупные и не скрашиваются ни миловидностью, ни живостью. Брови у нее были взъерошенные и редкие, рот большой, и ноги и руки крупные и неуклюжие. Он смотрел на нее словно со стороны и наконец закричал ей:
— Посмотреть на тебя, так скажешь, что ты жена простого крестьянина, а не такого, у которого землю пашут наемные батраки!
В первый раз он сказал ей, какой она ему кажется, и она ответила ему долгим, страдальческим взглядом. Она сидела на скамье, протаскивая длинную иголку сквозь подошву башмака, и остановилась, и иголка замерла у нее в руке, и рот широко раскрылся, обнажая почерневшие зубы. Наконец она догадалась, что он смотрит на нее, как мужчина на женщину, и густая краска выступила на ее широких скулах, и она пробормотала:
— С тех пор, как у меня родились близнецы, я все нездорова. У меня внутри огонь.
И он понял, что в простоте сердца она считает себя виноватой в том, что за семь лет она ни разу не зачала, и ответил грубее, чем ему хотелось:
— Я хочу сказать: неужели ты не можешь купить помады для волос, как другие женщины, и сшить себе новый халат из черной материи? И башмаки, что на тебе надеты, не годятся уже для тебя: ты жена землевладельца.
Но она ничего не ответила, только посмотрела на него покорным взглядом, не зная, в чем ее вина, и спрятала ноги под скамейку, заложив их одна на другую. В сущности ему было стыдно упрекать женщину, которая все эти годы следовала за ним преданно, как собака, он еще не забыл, что, когда он был беден и сам работал в поле, она вставала с постели даже после родов и шла помогать ему в уборке урожая, но все же он не мог совладать с кипевшим в нем раздражением и продолжал безжалостно и как бы против своей воли:
— Я работал и стал богат, и мне хотелось бы, чтобы моя жена не походила на батрачку. А ноги у тебя…
Он остановился. Ему казалось, что она просто безобразна, а всего безобразнее ее ноги в просторных парусиновых башмаках, и он посмотрел на них с гневом, так что она засунула их еще дальше под скамейку. И наконец она сказала шопотом:
— Моя мать не бинтовала их, потому что меня продали еще маленькой. Но я буду бинтовать ноги нашей девочке, я буду бинтовать ноги младшей девочке.
Но он только отмахнулся, потому что ему стало стыдно, что он рассердился на нее за то, что она не сердится в ответ, а только пугается. Он надел новый черный халат, говоря в раздражении:
— Что же, пойду в чайный дом и узнаю, нет ли каких новостей. В моем доме только дураки, да дети, да старик, выживший из ума.
По дороге в город его дурное настроение усилилось, потому что он вдруг вспомнил, что ему за всю жизнь не купить бы этих новых участков земли, если бы О-Лан не украла горсти драгоценных камней в доме богача и не отдала их ему, когда он ей велел. Но вспомнив это, он еще больше рассердился и подумал, словно желая заглушить голос сердца:
«Что же, ведь она не знала, что делает. Она взяла их ради удовольствия, как ребенок хватает горсть зеленых и красных леденцов, и так и носила бы их на груди, если бы я не узнал об этом».
Потом он подумал, неужели она все еще прячет жемчужины между грудями. Прежде это ему казалось странным, и иногда он задумывался над этим и представлял себе спрятанный жемчуг, а теперь он думал об этом с презрением, потому что груди стали у нее дряблыми и отвислыми от частых родов и потеряли красоту, и носить между ними жемчужины было глупо и бесполезно.
Но все это было бы ничего, если бы Ван-Лун оставался бедняком, или если бы вода не затопила его полей. Но у него были деньги. В стене его дома было спрятано серебро, и мешок серебра лежал под черепицей нового дома, и в той комнате, где он спал с женой, в сундуке было серебро, завернутое в тряпку, и серебро было зашито в цыновку под их кроватью, и пояс у него был полон серебра. И теперь, вместо того чтобы уходить от него, как живая кровь вытекает из раны, серебро лежало у него в поясе и жгло пальцы, когда он касался его, и словно просило, чтобы его начали тратить. И он перестал жалеть серебро и начал думать, что ему сделать, чтобы жить веселее.
Все казалось уже не так хорошо, как прежде. Чайная лавка, куда, бывало, он входил с робостью, чувствуя себя деревенщиной, теперь казалась ему грязноватой и бедной. В старое время никто не знал его, и мальчишки-прислужники обращались с ним дерзко, а теперь люди подталкивали друг друга локтем, когда он входил, и шептали друг другу:
— Это Ван-Лун из деревни Ван, тот самый, который купил землю у дома Хуанов, в ту зиму, когда умер старый господин и был большой голод. Он теперь богач.
И Ван-Дун, слыша это, садился с равнодушным видом, а в сердце своем он безмерно гордился собой. Но в тот день, когда он упрекал свою жену, даже почтение, которое ему оказывали, не доставляло удовольствия, и он угрюмо пил чай и думал, что в жизни его все не так хорошо, как ему казалось.
И вдруг ему пришло в голову:
«Почему это я должен пить чай в этой лавке, у кривоглазого хорька, зарабатывающего меньше, чем поденщик у меня на поле, — я, владелец земли, у которого сыновья учатся в школе?»