Земля

Бак Перл С.

Дело шло к весне, ивы едва зеленели, и на персиковых деревьях налились розовые почки, а Ван-Лун все еще не нашел той, которую искал для сына.

Пришла весна с долгими теплыми днями, благоухающим цветом слив и вишен, на ивах распустились листья, и деревья зазеленели. Земля лежала влажная и дымилась, чреватая урожаем, и старший сын Ван-Луна вдруг изменился и перестал быть ребенком. Он стал угрюмым и раздражительным, за столом отказывался то от одного, то от другого, и книги ему наскучили. И Ван-Лун испугался и не знал, что ему делать, и поговаривал о враче.

С юношей ничего нельзя было поделать. Если отец говорил ему с малейшей строгостью в голосе: «Ешь мясо и ряс!», то он упрямился и приходил в дурное настроение; а если Ван-Лун хоть немного сердился, он разражался слезами и выбегал из комнаты. Ван-Лун не мог понять, в чем дело.

Один раз он пошел за юношей и сказал со всей кротостью, на какую был способен:

— Я тебе отец, скажи мне, что у тебя на сердце?

Но юноша только рыдал и качал головой. Кроме того, он не взлюбил своего старого учителя и не хотел по утрам вставать с постели и отправляться в школу. Ван-Лун должен был приказывать ему, а иногда даже и колотить. Тогда юноша уходил угрюмо и часто целыми днями шатался по городским улицам, и Ван-Лун узнавал об этом только вечером, когда младший сын говорил коварно:

— А старший брат не был сегодня в школе.

И Ван-Лун гневался на старшего сына и кричал на него:

— Разве я даром трачу хорошее серебро?

И в своем гневе он бросался на сына с бамбуковой тростью и колотил его, пока О-Лан не прибегала из кухни и не становилась между отцом и сыном, и удары падали на нее, как ни изворачивался Ван-Лун, стараясь добраться до сына. И удивительное дело, юноша мог расплакаться от каждого случайного упрека, тогда как удары бамбуковой палки он выносил без единого звука, и лицо его было бледно и неподвижно, как у статуи. И Ван-Лун ничего не мог понять, хотя думал об этом днем и ночью.

Он думал об этом однажды вечером, после ужина: в этот день он побил сына за то, что тот не пошел в школу. И когда он думал об этом, в комнату вошла О-Лан. Она вошла молча и стала перед Ван-Луном, и он понял, что она хочет что-то сказать. И он промолвил:

— Говори. В чем дело, мать моего сына?

И она сказала:

— Нет пользы колотить мальчика, как ты это делаешь. Я видела, как то же самое бывало с молодыми господами во дворах большого дома, и на них нападала тоска. И когда это случалось, старый господин находил для них рабынь, если они сами не нашли уже их, и все это легко проходило.

— Этого совсем не нужно, — возразил Ван-Лун. — Когда я был молод, я не знал никакой тоски и никаких слез и вспышек гнева, и рабынь я также не знал.

О-Лан подумала и потом ответила медленно:

— Правда, я видела это только у молодых господ. Ты работал в поле, а он живет, как молодой господин, и в доме ему нечего делать.

Ван-Лун, поразмыслив немного, понял, что в ее словах есть правда. Когда он сам был молод, ему некогда было тосковать: ему приходилось вставать с зарей и итти за быком с плугом, а в жатву нужно было работать так, что ныла спина, и он мог плакать сколько угодно, потому что никто его не слышал. И ему нельзя было убежать, как бегал его сын из школы, потому что тогда ему нечего было бы есть.

Он вспомнил все это и сказал себе: «Но мой сын не таков. Он слабее меня, и его отец богат, а мой был беден; и ему нет нужды работать, потому что в поле у меня работают батраки, а кроме того, нельзя же взять такого ученого, как мой сын, и приставить его к плугу».

Втайне он гордился, что у него такой сын, и он сказал О-Лан:

— Что же, если он похож на молодого господина, то это другое дело. Но я не стану покупать для него рабыни. Я сосватаю его, и мы рано его женим. И это нужно сделать скорей.

И он встал и вышел на внутренний двор.

Глава XXIII

Лотос, видя, что Ван-Лун рассеян в ее присутствии и думает не о ее красоте, а о чем-то другом, надулась и сказала:

— Если бы я знала, что через один короткий год ты будешь смотреть и не видеть меня, я осталась бы в чайном доме.

Она отвернулась и посмотрела на него искоса, так что он засмеялся, схватил ее руку, прижал к своему лицу, вдохнул ее благоухание и ответил:

— Что же, человек не может все время думать о жемчужине, которую он пришил к халату: но если она потеряется, он этого не вынесет. Эти дни я думаю о моем старшем сыне и о том, что кровь у него взволнована желанием, и его нужно женить, и не знаю, как найти ему ту, на которой он должен жениться. Я не хочу, чтобы он женился на дочери крестьянина из нашей деревни, да это и не годится, потому что все мы носим общее имя Ванов. Но в городе я никого не знаю достаточно хорошо, чтобы сказать ему: «У меня есть сын, а у тебя дочь», а к настоящей свахе я тоже не хочу обращаться, чтобы она не свела нас с человеком, у которого дочь калека или полоумная.

Лотос, с тех пор как старший сын Ван-Луна стал высоким и стройным, смотрела на него благосклонно. Ее развлекли слова Ван-Луна, и она отвечала в раздумьи:

— В большом чайном доме ко мне ходил один человек и часто рассказывал о своей дочери, потому что, по его словам, она похожа на меня, маленькая и тонкая, но почти ребенок, и он говорил: «Мне странно и неловко тебя любить, словно ты моя дочь: ты слишком похожа на нее, и меня это смущает, и любовь к тебе кажется беззаконием». По этой причине, хотя я и нравилась ему больше всех, он ездил к высокой рыжей девушке по имени Цветок Граната.

— Что это был за человек? — спросил Ван-Лун.

— Он был хороший человек, не скупился на серебро и всегда платил обещанное. Мы все любили его, потому что он не жадничал, и если девушка бывала утомлена, то не кричал, как другие, что его надули, но всегда говорил учтиво, словно какой-нибудь князь или господин из ученого и знатного рода: «Хорошо, вот серебро. Отдыхай, дитя мое, пока любовь не расцветет снова».

И Лотос задумалась. Но Ван-Лун сказал поспешно, чтобы вывести ее из задумчивости: он не любил, когда она вспоминала о прежней жизни.