Земная твердь
Шрифт:
Тереха опять выпил, пожевал груздь с ржаным хлебом, помолчал. Думал, думал над тем, с какого боку теперь лучше всего взяться за разговор, который и привел его сюда, в этот ненавистный ему дом. Разве бы он, Терентий Выжигин, ломал шапку перед Никошкой, если бы у него не было больших расчетов. Сердце под каблук, а участок удержать в своих руках. Тут Терехина удачливая доля. Злыдень сделал первую попытку:
— А ты сейчас, Никон Спиридоныч, после службы и как фронтовик, значит, на прежнюю работенку, конечно, не обзаришься. Плевая ведь работенка. Зряшная…
Сторожев, с легкой улыбкой слушавший булькающую речь Терехи,
— Постой, Терентий Филиппыч. Ты спьяну не то, по-моему, говоришь. Как же это наша лесная работа зряшная?
Злыдень осердился на себя: не сумел подойти к норовистому человеку. Вильнул острым глазом в сторону, начал заметать языком свой неверный след:
— Я это, Никон Спиридоныч, не к тому сказал, что она зряшная, а к тому, надо быть, что для тебя неподходящая. Ведь я и говорю, ты теперь в начальники пойдешь. А то как же. Верно и сделаешь. Кавалер, с орденами ты теперь.
— Нет, Терентий Филиппыч, я свою работу не брошу. Как можно. Да я в Карагае, в областном управлении, уже по всей форме представился. Вот отдохну малость, кое-что по хозяйству налажу и приму от тебя участок. Днями приказ придет.
У Терехи дрогнул подбородок, веки, лишенные ресниц, перестали моргать — лицо жалко сморщилось.
— Никошенька, а я куда? Пожалел бы ты инвалида. Уступи ты мне это место. Я, Никошенька, в нашем Дуплянском участке, как дома. Поимей в виду, как дома. А?
— Вот это и плохо, Терентий. Мне говорили в лесхозе, что ты ведешь себя на участке, как хозяин-купец. Есть жалобы на тебя. Продавал лес на сторону, разрешал отстрел козлов и лосей. Сам бил. Пользовался, пока грехами некому было заняться. Судить бы тебя надо. Война все списала. Скажи спасибо. Но сейчас Терентий, — шабаш. Узнаю — сам под ружьем в район уведу.
Дверь в избу была распахнута настежь, и Тереха, сидевший лицом к окнам, не видел и не слышал, как через порог переступила Дарья и, сев на лавку под полатями, начала снимать промокшие на покосных болотинах сапоги.
— Вот так, Терентий Филиппыч, — подытожил Никон. — Пора кончать баловство. Сам знаешь, далеко ли тут до греха.
Злыдень вскочил и свирепо блеснул глазом. На изуродованных губах его закипели, забулькали слова:
— Были — не были грехи мои — не докажешь. Это, значит, раз. А второе, запомни, Никошка: тайга, она широкая, но и в ней тропки крестом ложатся.
Сзади к Терехе подошла Дарья и, такая же высокая, как он, крепкая, грудастая, взяла его за плечо и повернула к себе:
— Угрожать брось, Тереха. Мы — Сторожевы. Понял?
Злыдень не ожидал, что его угрозу услышит лишний человек. Сробел. Опасливо обошел Дарью, схватил свою шапку и выскочил на крыльцо.
Проезжая мимо дома на кобыленке, метнул взгляд в окна и в одном из них увидел улыбку, невыносимо обидную улыбку Никона. Не вытерпел — погрозил Никошке кулаком и обложил его черной матерщиной.
Петька не все понял из разговоров старших, но для него было ясно, что отец отказал в чем-то Терехе. «Так и надо — и не лезь куда не надо», — мысленно ликовал мальчонка, видя обиженное лицо гостя. А когда Злыдень выбежал из избы, Петька совсем развеселился: хлопал в ладоши и дрыгал ногами на полатях, сознавая, что Тереха теперь ему не страшен.
V
Сходятся, расходятся, бегут рядом, пересекаются звериные тропы в тайге. Редко там бывает такое с людскими тропами. Но если уж один ищет встречи с другим, пути непременно сойдутся.
Третья неделя ноября началась северными ветрами. Ударили холода. В дорожных ухабах и колеях за ночь вымерзла стоявшая всю осень вода. Матовый хрупкий ледок крошился и с тихим, печальным звоном падал на дно колдобины. Ветер забросил туда же жухлый лист березы, щепотку снежной крупы, какую-то жалкую былинку. Затем все это вымел прочь, пошвырял по дороге и бросил в другую колдобину. Так будет до первого снегопада. А снегом уже пахло. Он должен был вот-вот выпасть.
Выжигин, как заяц-беляк, ждал снега. В один из вечеров вышел он на улицу и вздрогнул от дикой радости: дул напористый низовой ветер — верный вестник снегопадов. Злыдень быстро вернулся в избу и, не зажигая огня, начал сборы в тайгу. В заплечный кожаный мешок набил сухарей и соленой лосятины. Ружье зарядил картечью для медведя.
В полночь вышел на дупляновскую дорогу, а через час стороной, не потревожив хуторских собак, миновал Дуплянки и по знакомым тропам зашагал к таежной избушке на Волчьих Выпасках.
Высокий, поджарый, сильно наклонившийся вперед, Тереха скоро двигался между деревьями и походил на голодного волка, идущего на рысях к почуянной добыче. Он хорошо знал, что на днях придет в дальний угол участка и Никон Сторожев. Есть такое правило у лесообъездчиков — класть тропу по первому снегу. Где-нибудь в пути и встретит Злыдень своего врага из-за дерева, не объявляясь.
Вторые сутки идет снег. Тихо. Стоит то ласковое зимнее тепло, какое бывает при больших снегопадах.
На припорошенном крыльце сторожевской избы лежит мешок с пельменями, к нему бечевкой привязан зеленый солдатский котелок. Внизу, у ступеней, брошены широкие охотничьи лыжи. Все это приготовлено в тайгу.
Сам Никон Спиридонович уже одет. Он перебирает заряженные патроны и вставляет их в патронташ. Это последнее, что осталось сделать перед выходом.
Все утро ни на шаг не отходит Петька от своего отца: разглядывает отцовское ружье с косоглазым, хитро улыбающимся зайцем, выжженным на прикладе, и в сотый раз допытывается:
— Папка, ты скоро придешь, да?
— Скоро, Петюшка. Я уж сказал. Принесу тебе белого зайца.
— Живого?
— Может, и живого. А лиса попадет — ее возьму. Тебе что лучше-то?
— Кто попадет. Ты только сам приходи скорее. Я тебя ждать буду. Мы же клетку для снегирей еще не закончили.
— Да, Петюшка, с клеткой у нас дел много.
— Вот я и говорю…
В Петькиных глазенках мельтешат блестки-чертенята, и все конопатое лицо его вымыто радостью…
У хуторского колодца, рядом с журавлем, растет молодой кедр. Отрезанного от леса клином пашни, его мотают все ветры. Но когда к хутору подкатывает свой буйный вал сиверко, когда над тайгою мятутся тяжелые, дымчатые тучи, тогда дерево совсем погибельно гнется и шуршит своей темной взъерошенной хвоей, просит и молит о чем-то. Кажется, еще порыв ветра — и сломленный кедр ляжет на почерневшее жнивье: у него не хватит сил бороться. Жалок и сиротлив кедр в непогодье. Зато с приходом тепла его зелень прихватывает легкой изморозью, и сизой становится она, обновляется. И стоит кедр, расправив плечи, весь от вершины до комля облитый солнцем, будто заново родился он, и родился для счастья.