Земная твердь

Акулов Иван Иванович

— Ой, гляди, девка. Они наговорят — только слушай. А кто же этот парень? Говори уж до конца.

— Сторожев. Петруха.

— Эвон кто, — женщина призадумалась, а Зинка, несшая кипу тарелок, едва не сунула их мимо стола: взгляда не оторвет от лица Косовой. — Этому можно верить.

А когда Петруха исчез с участка, это обескуражило и Фаину Павловну. Как, какими словами она теперь утешит Зину. Верхоглядом оказалась Фаина Павловна. Что же она теперь скажет девушке?

Утонула в своих невеселых думах Косова, даже не чувствует на плечах коромысла с тяжелым покачиванием полных ведер. Ноги сами собой идут по тропинке, сами собой

минуют лужи, сами к дороге привели. Вспугнул задумчивость мужской хрипловатый голос:

— Здравствуйте, Фаина Павловна. Ай не узнали?

На лежневке стоял Петруха Сторожев. Женщина и в самом деле узнала его не сразу. Вся одежда на нем перемазана грязью, угол козырька фуражки оторвался и висел над бровью, оба сапога обмотаны измочалившейся веревкой, а из носка правого торчит кусок мокрой портянки. Большой заплечный мешок, квадратный, как ящик, основательно изодран.

— Петруха? Да откуда ты?

— Заблудился, Фаина Павловна. Едва выбрался вот, — весело улыбается бедовая головушка.

— Худой-то ты какой, батюшки свет. Глаза да скулы.

Фаина Павловна поставила ведра наземь и, смигивая с глаз набежавшую слезу, застегнула на пиджаке Петрухи пуговицу. Скороговоркой сказала:

— Петенька, ведь там в клубе суд вам идет…

— Кому «вам»?

— Да как же, тебе и Молотилову. За убег с участка судят вас. Шел бы туда скорее. То-то ребята обрадуются. Беги, Петруха.

И уже вслед ему крикнула:

— Потом ко мне на кухню иди. Слышишь? Ах, варнак, варнак. Нашелся. Ну, слава тебе, господи.

Легко взбежал по ступенькам клубного крыльца, а перед дверью замер: не по себе сделалось от того шума, который слышался по ту сторону. Наконец, перехватив дыхание, потянулся рукой к кованой скобе, но взяться за нее не успел. Дверь изнутри кто-то сильно шибанул — она в размашистом растворе без малого не ухнула Сторожева по виску. В отступившей за порог девушке он узнал Зину и даже успел перехватить в ее заплаканных глазах мигнувший нежданной радостью огонек.

Чей-то голос изломался от радости.

— Петруха — вот он!

Собрание кончилось поздно. Когда ребята шумно покидали клуб, в лесу было темно и глухо. Беззвездное небо грозилось дождем.

На хмурой осине, что стоит на берегу оврага за слесаркой, зорко горят глаза полярной совы — она только-только прилетела сюда, к месту своей зимовки. Но что же случилось с этими знакомыми дебрями? Раньше было не так. Раньше она была хозяйкой в здешнем лесу: все замирало перед ней, все пряталось. А теперь? Кругом неслыханные звуки и светло до темноты в глазах.

Чутьем хищника поняла птица, что в благодатной чащобе ей уже не житье. Она мигнула раз, другой, затем снялась с дерева и на огромных бесшумных крыльях метнулась от поселка. Как бы стремительно ни уносили ее крылья, те странные звуки обгоняли и летели впереди нее.

РАССКАЗЫ

НЕОБХОДИМЫЕ ЛЮДИ

Малахову не понравились все трое, потому и говорил с ними сердито, неуступчиво, и скажи они, что уходят, не стал бы держать: идите — откуда пришли, в другом месте ищите простаков. Они же много перевидали таких, как Малахов, и вели себя с упрямой степенностью, сознавая, что ему без них не обойтись: позовет не сегодня — так завтра. Цену сразу положили большую и тоже ни рубля не хотели скостить,

тоже рядились не как частники. Косарев, старший артельщик, в заношенном полушубке, подпоясанном широким твердым ремнем, сидел у председательского стола и катал в куцых пальцах папиросу, обсыпая полы своего полушубка табаком. Не поднимая глаз на Малахова вроде смущался, но гнул свое:

— Гордей Иванович, нам иначе нельзя. Везде так. Это только кажется — гребем. При нашей работе на одних харчах что проешь! А домой? Ты ведь нам мяса да молока дешевле других не продашь?

— Не продам.

— Вот то-то и оно. Значит, сколь положили, столь и положили. Лишку не берем. Лишку нам не надо. Зачем нам лишку…

Старший артельщик Косарев — говорун плохой. Запутался на последнем слове, потупил глаза и стал разглаживать на столе вытертое и пропыленное сукно. Он ждал, что скажет председатель. Однако тот молчал. И тогда стоявший у косяка рослый плотник Братанов, молодой, лысый и багровый, с детскими синими глазами, заговорил, все более краснея от раздражения и обращаясь к Косареву так, будто тут вовсе не было председателя:

— Ты, Михаил, ему скажи, мы не застрахованы. Случись с нами какая штука — он в стороне. Я, может, невзначай, а может, шутя, любя, нарочно себе ногу оттяпаю, и никто мне не заплатит. Скажи это ему, Михаил.

— Чего сказывать, — повел Косарев плечом. — Он сам не глухой.

У печки на стуле сидел третий, Иван Квасоваров. Положив ногу на ногу, он читал журнал «Свиноводство». Листал уже не по первому разу и ни на чем не мог остановиться. Квасоварову под сорок. Он сух, черняв, под коричневой крепкой кожей каменеют крупные желваки. Он не сказал еще ни слова, но в том, как он без внимания листал журнал, в том, как выжидательно косились на него Косарев, старший артельщик, и молодой плотник Братанов, председатель Малахов угадывает, что сухопарый и есть главная фигура в наемной бригаде. Малахов вообще не любил поджарых. У таких, как Квасоваров, почему-то не растет борода, но зато они очень самоуверенны, то ли от крепкого здоровья, а вернее, от глупости.

— Нам иначе нельзя, — опять пошевелил плечом Косарев. С заботным вздохом поскреб правый бок седой бороды.

Малахов, не поднимаясь с места, дотянулся до своей суконной фуражки на подоконнике: приготовился надеть ее, держа в обеих руках за козырек и узкий засаленный околыш.

— Жили мы, мужички, без вас — и еще проживем. А кто вас набаловал рублем — руки бы тому отбить.

— Ты, Михаил, ему скажи, — опять волнуясь и краснея, заговорил рослый плотник, при этом он сердито нахлобучил шапку — стал вдруг меньше ростом. — Скажи ему, в «Калининце» мы поставили коровник, там молиться на нас собирались…

— Так уж и молиться? — всхохотнул Малахов и поглядел сперва на молодого плотника, потом на Квасоварова. — Небось всю наличность в колхозе забрали?

Квасоваров вдруг свернул журнал трубкой, сунул его на стол и твердым взглядом своих глаз, в смуглых тонких веках, уставился на Малахова.

— Мы, товарищ председатель, в чужих карманах денег не считаем.

Малахов, будто не слышал слов Квасоварова, надел фуражку, натянул козырек до бровей, достал из кармана связку ключей, звякнул ими, и старший артельщик Михаил Косарев понял, что пора выметаться, встал, одергивая полушубок, покосился на Квасоварова. «Пришел просить работу, а ведет себя как хозяин», — обидно подумалось Малахову, и он заключил, сожалеюще причмокнув губами: