Земное время

Спасский Сергей Дмитриевич

1922

Из цикла «Россия»

Прочесть не смею этих тонких букв, Что тихое твое слагают имя. Земля молчит в серебряном гробу, В метельном трепетном пушистом дыме. Суровая и снежная зима. И ты под зыбкой вьюжной ворожбою, Под гулким ветром не поймешь сама, Какие звезды встали над тобою, Какие нависают облака, Как чьих-то снов всклубившиеся космы, И в высоте чья легкая рука Поднимет солнца кубок светоносный. И я стою и вглядываюсь в тьму, Ночей дремучих вижу колыханье И сам не понимаю, почему В душе моей восторг и ожиданье. И будто тяжкий шум вершин в лесу, И словно волны звона золотые Вдруг закипят, когда произнесу В смущеньи имя трудное — Россия.

1922

Декабрь

Все спит. Все отдано. Все сжато. Лед слишком скользок под ногой. И снег, разлегшийся горбато, Блестит, сухой и голубой. И ветру вскинуть напоследок Снежинки легче и пестрей Меж круто вывернутых веток, Меж

неподвижных фонарей. И кто я? Занятой прохожий. Но почему, откуда он, Непобедимый, непохожий, Заполонивший душу звон? И по серебряным бульварам Перебегая, на ходу Так ясно вижу я недаром Внезапно вставшую звезду. И в небе зыбком, белорунном Сейчас, вот-вот услышу сам — Вдруг бурно встрепенуться струнам И взволноваться голосам. Да. Да! Все изменись. Все снова… Бей, сердца тяжкое крыло. Огнем и музыкою слово В дрожащий разум протекло. И под невыносимой вестью, Лохматясь, отступает тьма… Легли огромные созвездья На молчаливые дома. И измененной, непохожей Землей бреду, смущен и тих, Случайный занятой прохожий Меж узких улиц городских.

1922

«Еще горячей и золотопенней…»

Еще горячей и золотопенней День льется брагой в жадные глаза, Но я неуловимой переменой Уже насквозь захвачен. И нельзя Не видеть эти легкие приметы: Небес кристальных усмиренный склон, Случайный лист, что между пышных веток Ржавеющим багрянцем озарен И пахнущие холодком закаты… Привет тебе, осенняя пора. Знать, скоро вдосталь будем мы богаты От зимнего крутого серебра. О, ровное и звучное дыханье Земных времен. Ну, что ж, не в первый раз На пашнях дум внимательною данью Пытливый стих мой вызреет для вас. И в этот день, что так иссиня-светел Над разогретою землей плывет, Я знанием взволнован. Я заметил Опять земли неслышный поворот.

1923

Ленинград

Как парус, натянут покой. Послушай, что может быть проще? Вот мост разогнулся крутой, Вот мачт тонкоствольная роща. Ведь это мы видим всегда, Ведь это на ощупь узнаем, — Здесь дышит в каналах вода, А здесь разбегаться трамваям. Но солнца горячая медь — То колоколом, то трубою, — Сегодня в тревоге звенеть Ты будешь над ржавой Невою, Чтоб, медленно вниз уходя За черную молнию шпица, В багряные брызги дождя По набережным разбиться. И будут баркасы качать К бортам приливающий вечер, И ветер крепчать сгоряча Волнам белогорбым навстречу. Прохожий, опомнись, взгляни, Под тухнущими небесами Дворцы — уплывают они, Пошатываясь корпусами. Ты руку кладешь на гранит, Но вечер, как занавес, задран. И хлынувшим мраком размыт Весь город — сплошная эскадра. И ты не спасешься, о нет, Еще исступленней и зорче Он правит на диком коне — Чугунный помешанный кормчий. Но это же сам ты бока Сжимаешь коню — и стальная Твоя протянулась рука, Столетья, как звезды, сшибая. И он или ты — все равно, Но рушится полночь от скача, И море кругом взметено Копытом тугим и горчим. Так рвись. Ведь отвеется тьма. И снова спокойней и строже Рассвет распределит дома И площади накрепко сложит. И ты, занятой пешеход, Все ж помни в тоске бесполезной Хоть ветра упругий полет, Хоть дребезг уздечки железной

1924

«И ночь не та. И путь не тот…»

И ночь не та. И путь не тот. И час совсем другой. Луна пронзила небосвод Серебряной дугой. О, этот дом мне незнаком, И тесен улиц скрест. Но я войду в угрюмый дом, В распахнутый подъезд. Направят люстры ровный свет В янтаревый паркет. И в рюмки впаяно темно Багряное вино. И вот, подскакивая, он В клавиатуру бьет. Неровно брызжущий трезвон, Хромающий фокстрот. И пролетят вперед, назад, Прерывисто дыша, И напряженно угловат Вибрирующий шаг. И ночь не та. И все равно. И я совсем другой. Под звуки, брошенные вскачь, Под струнный перебой Мертвей, душа моя, не плачь, Не смейся над собой. Но, ослепленная, умри, Когда в седую тишь Ударит колокол зари Среди квадратных крыш.

1924

Белые ночи

Они, как дым, как плащ голубоватый. Зыбка их ткань. Плывут дома над водами. Так надо. Такая рань. Откуда он, распластанный в просторе Прохладный свет? Я утонул. Мне в этом тусклом море Спасенья нет. Здесь даже ты не сохраняешь веса, Гранит. И весь Из памяти, из тишины белесой Ты сваян здесь. И — дар земли приветственный и краткий, Здесь даже вы, Под блеклым сном прилегшие на грядки Цветы — мертвы. И чем дышать? И как теперь бороться, Когда вокруг Вся жизнь на дне просторного колодца Лишь — тень, лишь — звук, Бескрылое пустое колыханье Немых ветров. Нет, к этому слепому умиранью Я не готов. Нет, знаю я, тоска рукой горячей Ведет меня, Как поводырь, уверенный и зрячий На берег дня.

1925

Крым

Округлая, душиста и тепла Из золотисто-синего стекла Гладь воздуха. И облака полны Светящейся и спящей тишины. И солнцем равномерно залиты Гор

серовато-ржавые хребты И под отвесно-гладкою скалой Ряд плоских крыш, задернутых листвой. Сойди дорогой каменистой вниз. Свой темный стан сгибает кипарис. Вокруг сухим плетнем обведена Кудрявых лоз ленивая стена. И в жестких листьях, круг и твердоват, Прохладной кистью виснет виноград. Но это все без жалости забудь. Лег круто спуск. Протоптан к морю путь. Вот, в берегов обветренных края Его густая плещет чешуя, И от лучей мерцают веера Искристого, тугого серебра, Да волны набухают, волоча По камню складки пенного плаща. О, гулкое просторов торжество. В своей крови ты сбереги его, Чтоб в зимний вечер пламенным шатром Вдруг этот день проплыл в уме твоем, И, проведя рукою по глазам, Растерянный, ты б не поверил сам Разливам волн под сводами лучей И — улыбнулся б памяти своей.

1925

Ода

Горбатый и черный орел на штандарте, Резные границы на выцветшей карте В чернильных разливах лиловых море. Железом бряцающий слог манифеста, И стройный парад у крутого подъезда Закованных в камень дворцовых дверей. Не эту Россию в груди проношу я, Но память о ней наплывает, бушуя, Метелью взвивается в вихре крутом. Она, словно тень, залегла за плечами, Оглянешься — вот она спит за годами, Как за полосатым шлагбаумным столбом. И там за недавнею треснувшей бездной Весь бред этот хмурый, заштатный, уездный Из дерева вытесанных городков, Разлегшихся в тяжком трактирном угаре Под кляузной одурью канцелярий, Под крики торговок у драных лотков. Где поп, расстегнувши зеленую рясу, Пьет чай, приходя от обедни. Где плясы Гармоник размывчивы и горячи, Где круглая церковь белеет убого, И тусклы кирпичные стены острога, И вяло свисают шары с каланчи. Дома кособокие в хриплых крылечках. Опущены удочки в тихую речку. Мычанье коровы, бредущей домой. Дорога пылится, и рыхлятся пашни, И ветер дохнет бесприютной, всегдашней, Пропахшей полями российской тоской. От этой тоски никуда не укрыться — Ни в сыростью выеденной столице, Ни в плавленом звоне московских церквей. Тоска, от которой лишь тройка да сани, Да клекот гитар, да вино, да цыгане, И дикие искры из смутных очей. Но все же, бобрами закутавши плечи, Куда ему деться? Он едет далече, Покоя — о, даже и этого нет. Он слезет за речкой у зимнего леса, Отмерен барьер. И под пулю Дантеса Он станет, живой, беспокойный поэт. А где-то в Москве, повернув от Арбата, Как птица, худой, пожелтелый, горбатый, Вернется домой. — Что-то холодно мне, Печь вытопи. — И, колотясь от тревоги, Смотреть будет Гоголь, как плавятся строки, И весело вьется бумага в огне. И в белую ночь настороженный Невский Охрипший, простуженный Достоевский Обходит. Над шпицем белесо-легка Мгла сизые саваны тускло простерла. И зябко, и сладко ложится у горла Припадка удушливая рука. Да, все мы прошли эти гиблые были. Мы эту Россию войною дробили Под хмурые марши шрапнелей и труб. Тот бред, как Распутин, смеялся из мрака. Но выстрел… — В чем дело? — Убита собака. — И в прорубь забит человеческий труп. И рваная вот на плечах гимнастерка. И дуло винтовки прохладно и зорко, И степи, оскалясь, окоп перервет. И каждая площадь — ненастье и лагерь. И ночью — пожаров горячие флаги. Стучит у собора сухой пулемет. Тиф бродит волною, звенящею в теле. Как холодно в старой защитной шинели. Ружье за плечами и пальцы в крови. Но злобой клянемся и голодом нашим, Мы смертью недаром тебя перепашем, — Россия, из сердца родись и живи. Поэту недаром ночами не спится. Он видит тебя. И огромная птица, Пернатое слово воркует в груди. Оно над тобою в тревоге упругой Клокочет крылами. И песни порукой, Что зори с тобою и свет впереди.

1925

II

Надпись на книге

Здесь каждый звук тебе знаком, И рифмы, стянутые тесно Своим двуострым языком Рисуют край давно известный. Внезапно выдохнутый слог, В тревоге найденный эпитет, Он, словно лист, слетел и лег. Кто в нем былую жизнь увидит? Пусть увядает…Разве нам Пристала робкая оглядка, Когда стремительно и сладко Ветвится мир по сторонам. И, выпрямляясь от любви, Мы воздухом горячим дышим. Нет, строк далеких не зови, Мы песни новые напишем. И отразятся в них точней, Как в тонко-резаной гравюре, Судьбы играющие бури И строй прогретых счастьем дней.

1926

«Как мягок этот сумрак кроткий…»

Как мягок этот сумрак кроткий В чуть розоватом полусне. Щиты круглеют на решетке, Деревья внемлют тишине. И урны призрачное тело Под теплый лепет ветерка Так выпукло отяготело, Сжав удлиненные бока. Постой. Помедли осторожно. Вот плавно выгнутый подъем. Его едва почуять можно При шаге бережном твоем. Тут мост. А дальше ляжет поле Полно прохладной темноты. Ужели радости и воли Еще и здесь не знаешь ты? Но разве есть минута слаще, Когда сейчас, всей грудью, вдруг, Ты мир вдыхаешь — настоящий И собранный в единый звук. И, вздрогнув от внезапной боли, Ты шепчешь: — Это наяву, На Марсовом знакомо поле Я вот — иду, дышу, живу.