Земное время

Спасский Сергей Дмитриевич

1936

ТИФЛИС

1. «Над плавною, над прихотливою ложбиной…»

Над плавною, над прихотливою ложбиной, Где дружат дома — сколько их собралось! — Где воздух задумался, весь голубиный, Задремывающий, просохший насквозь, Где перелетают все выше и выше Балконов развернутые веера, И слышишь — гортанно беседуют крыши И их раздвигает, воркуя, Кура, Где город позванивает наковальней И молит, чтоб горы его сберегли, А горы встают округленней, овальней, Как вздохи и выдохи тихой земли, — Я тысячу лет простоял бы, не споря, В одежде дорожной, не молод, не стар, Над складками этого тесного моря, Над волнами зданий, над вспышками фар, Чтоб зори накапливались и ржавели, И сердце молчало б, и слышал бы я — На звучный, как скрипка, проспект Руставели Выходят стихами меняться друзья.

2. Проспект

Он

распластан тающим лучом. Сети звезд в бумажный сон акация Впутались. Заботы совлечем, С юностью пойдем перекликаться И задумаемся. Но о чем? Так пахуч, так сытен, изобилен Воздуха благотворящий сок. Из каких невидимых давилен Желобами мрака он притек? Я закупорить его бессилен В стих, словно в надломанный сосуд. К этой ночи мы пришли на суд И оправданы без опозданий. Сизые карнизы серых зданий, Будто губы, грудь небес сосут. О, я знаю, ежели на свете Сохранилось счастье про запас, То оно раскладывало эти Улицы, словно ковры, для нас. И оно балконы застеклило… Или сам я, вдруг прозрев от мглы, Вижу — горы дремлю крутокрыло, Будто утомленные орлы. Жизнь, ты напрямик заговорила, Полновластием своих щедрот, Как цветы, как звезды откровенна, Как любовь, настигшая мгновенно, Иль украшенный улыбкой рот. Мы скользим, как по скрипичной деке, По проспекта высохшей коре. Я в долгу у Грузии. Навеки… Мы сойдем к щебечущей Куре.

3. «Что любовь? — Пускай воображенье…»

Что любовь? — Пускай воображенье, Но она мне направляла вниз Глаз моих несытое круженье В угнездившийся у ног Тифлис. И она тревожилась, гадая, У какого именно моста Там Кура смеялась молодая, У небес заимствуя цвета. И, пройдясь по всей клавиатуре Зданий, отозвавшихся сполна, Тишины сестра, подруга бури, Об одном заботилась она: Чтоб из всех знакомых раньше Грузий Я бы захватил в просторный путь Ту, что этот день мне в сердце грузит, Ту, что вдруг мне расщепила грудь. Так легко, как входит в тело пуля, — Чтоб я помнил эту смерть потом, В нашем робком небе карауля Память о потоке золотом.

4. Могила Важа Пшавелы

Уступы травы тяжелели, Цветы, костенея, легли На вверенном Важа Пшавеле Пласте загорелой земли. И мрамор еще не обтесан, В ограду не скручен чугун, Лишь ветер стучит по откосам Оборванной связкою струн. Все трезво. И пусто. И просто. На плоской могилы ступень Встал неизмеримого роста Просторы приемлющий день. И в небе литом и пологом Плывет, обнажен напоказ, Слог перемещая за слогом, Гор вольнолюбивый рассказ. Лишь с ними тягаться условясь, Им в простосердечьи равна Поэм его, нищих, как совесть, Обветренная крутизна. И этой прямой немотою Открытых небес нагружен, Такой безысходно простою Стать правдой осмелился он. Но что бы мы — зависть иль славу, Как тень, ни влекли за собой, — Он все ж настигает, по праву Отпущенный, нужный покой. И ты, замурованный в гору, Как щит отслуживший лежишь, И, видно, пришлась тебе впору Вокруг многогорбая тишь. А стоит чуть-чуть накрениться К свернувшейся улиц резьбе, — Там звуков бредет вереница Сюда, на свиданье к тебе.

1936

III

«Я никому из живых не завидую…»

Я никому из живых не завидую, Все заблуждения второстепенны. Ломти воды шелестят глянцевитые, Бродят бугры полногрудные пены. След на реке наподобие желоба Выдолблен вдаль пароходной кормою. Тоненький флаг в недрах ветра тяжелого Узко расплющен над мачтой прямою. Значит, плывем, значит, стлаться раздолиям Воздуха, отмелей, леса лепного, Значит, теплеющий палуб линолеум Жадно измерим мы снова и снова. Берег то выложит сверток Саратова, То замигает неясной Казанью. Нас маяки будут вспышками радовать, Бакенов мы различим указанья. А по ночам возгордится и вызвездит Вдруг обнажившегося неба полость, Или по свету луны, как по извести, Носа скользнет пароходного полоз. Кажется, что мне? Вот дожил до проседи, Тут бы унято тормошение крови. Что же вы, руки, покоя не просите, Мысли, зачем вы не стали суровей? Значит, до смерти любить неустаннее. Все драгоценнее нежности сети. В сумраке верных машин бормотание Смутно сопутствует нашей беседе.

1936

Кармен

Солнце знойно. Распластаны тени. На камнях апельсинные корки. Эй, солдат, обернись поскорей-ка! Рот горит. Исцарапана грудь. Разве пасть пред тобой на колени? Ты от песен моих не в восторге. Желт мундир твой. Урод! Канарейка! От тюрьмы, значит, не увильнуть. Пусть. Не век же мне гнить под запором. Не состарюсь на привязи. Верно? Радость явится после ненастья, Вновь придется раскрыться цветам. С провожатым пойду я. С которым? Все равно.

Есть у вала таверна. Приподнимет колпак Лилас Пастья И стаканы расставит. И там — Мрак на дворике. По земляному Полу топают туфли. Толпится Голь. И каждый со смертью обвенчан, Каждый пьян. Каждый дружен с ножом. Ты б глаза там протер по-иному, Если б понял любовь ты, тупица! Там сжимают гитары, как женщин, Там мы руки о струны ожжем. По земле там, как по барабану, Отстучим сегидилью такую, Что горстями иссохших горошин Звезды с неба сорвутся, звеня. Нет, божиться напрасно не стану, Но как вижу я, как я ликую, Знай, туда приползешь ты непрошен, Чтоб молиться во тьме на меня.

1937

Песня Брамса

— Под сенью ив укромный дом, Склонились низко ивы. Живет невеста в доме том, А я — жених счастливый. То пела комната. Вдоль стен Слова кружились эти. То ночь тревожила антенн Невидимые сети, То отблеск умерших годов Чуть брезжил, бестелесен, Вздох затонувших городов, Не песни — пепел песен. — Ударил в берег мой челнок. Склонились низко ивы. Под звездами светляк зажег Фонарик боязливый. В тенистых ивах дремлет дом… И нет его на свете. И небо пушечным жерлом Висит. И прах. И ветер.

1937

Чаплин

Массивным шумом вея, Машины мчат вокруг. И прыгает конвейер Сухой рекой из рук. Меня хватает рокот За шиворот. В поту Я должен гайки трогать Рывками на лету. Валов многоэтажна, Громоздка кутерьма. Я тороплюсь. Мне страшно. И я схожу с ума. К бетону липнут шины. Я окнам шлю поклон. Вползают крыш вершины, Как дымы, в небосклон. Свистки! Смятенье! Свалка. Несутся зданья вскачь. Резиновая палка Порхает, будто мяч. Вывертываюсь. Где там! Сумятицей влеком, Напрасно я с приветом Киваю котелком. Для своры безработной Надежный кров — тюрьма. Мне в камеру? — Охотно. Но я схожу с ума. О Мэри, что такое? У нас из досок дом. Как нужно нам в покое Пожить простым трудом. Ведь я веселый парень, Я кроток, словно вздох, Я в стольких водах варен, На стольких ветрах сох. Сравнительно немного Нам надобно еды, Клочок цветка земного Да искорку звезды. Неужто грабить, Мэри? Ну посуди сама. Я ворох стран измерил, И я схожу с ума. И снова мотоциклы За нами гонит власть, И нас почти настигли, И нам совсем пропасть. Земного шара корка Нас отряхает прочь. Опять ногами дергать, Подошвой пыль толочь. Вновь под мостом, на дне ты, Вниз, в мусор кувырком. И по лицу планеты Я стукну котелком. И выпрыгну с экрана, И крикну в темный зал: — Ты, зритель, слишком рано Мне гибнуть приказал. Ещё усилье, Мэри, Дороги даль пряма. Откроет утро двери. Не смей сходить с ума.

1937

Маяковскому

Посмертная слава приходит по праву, Как после рассвета сияние дня, Всю жизнь заключив в лучевую оправу, Все мысли до самого дна разъясня. И ровненько, как в огороде по грядкам, Расставлены строки по плотным листам И, радуя глаз непривычным порядком, Безмолвно и чинно колышутся там. Темнеют портреты, нахмурены бюсты, К домам приколочено имя его. И так и должно быть… Но все же как пусто, Что нету при этом его самого, Что крупный, размашистый, с легкой усмешкой, Воткнув папиросу в разорванный рот, По улицам, полным московскою спешкой, По собственной площади он не пройдет. Он, верно, сказал бы, похлопав по книжкам, Где славят его: «Что ж, признателен я, Но предупреждаю, вы все же не слишком Почтеньем меня украшайте, друзья. Я полон был болью, любовью и злобой, Я жил, человеческой страстью горя. Я — классик, но классик породы особой, Боев современник и брат Октября. И труд мой кузнечный был звонок и весел, Когда я вставал над провалами зал, Мой голос гранатами рвался меж кресел, Прибоем развертываясь, наползал. Я видел коммуны простор небывалый, Как видят любимой лицо наяву. И если по правде сказать, то, пожалуй, Я вовсе не умер. Я с вами живу». И слыша рокочущий голос поэта, Я думаю: «Славой его окружив, Мы правы, твердя и про то, и про это, Но главное в том, что он молод и жив».

1937

«О, нельзя быть неприметнее…»

О, нельзя быть неприметнее Этих речек и скромней. В них лежат порою летнею Слитки солнечных огней. В недрах леса иль под дачею Вдруг заблещет иногда Отражающая, зрячая, Складчатая их вода. Над краснеющими глинами Станет связкой, словно йод, Двинет лилиями длинными, Камни обхватив, поет. Облаками населенная, Дремлет, и от влаги той Вся земля вокруг зеленая — Луг цветистый, лес густой. Мне неведомы названия Этих рек, но вспомню вдруг, Как дрожат они, позванивая, И тебя я вспомню, друг. И в небесном теплом омуте Вспомню светлую луну. И в моей безлюдной комнате Улыбнусь я и вздохну.