Зенит

Шамякин Иван Петрович

— Не бойся. Налета не будет. В такую пасмурную ночь…

— Я боюсь? Я боюсь?! — Скрипнул зубами. — Да вы все в штаны наложите, пока я вздрогну хоть раз. Стратеги дерьмовые! Не будет! Получил данные из ставки Гитлера? За выход Финляндии из войны немцы шалеют, готовы укусить где хочешь. В любую ночь. ДБ [8] могут прийти из Прибалтики, из самой Германии…

«Боишься ответственности? Нет. И тут не верю. В любой другой ситуации остаться вместо командира дивизиона ты посчитал бы почетом. Парень ты самолюбивый. Все-таки —

Лика».

8

Дальние бомбардировщики.

Убежденность в этой догадке встревожила меня. Непонятно почему, но стало боязно и за Лику, и за него, Алеко: не дай бог, закипит у него цыганская кровь — наломает дров; как отец его. Переключусь на Таню Балашову. Хорошенькая же кнопочка. И веселая. Можно только представить, сколько подарю ей радости. А сколько потом она выдумает самых невероятных историй и о театре… и о моем отношении к ней! Последнее как раз и сдержало: Таня может насочинять такого, что не оберешься, как от репья.

Да и Данилов, неожиданно взорвавшись, так же неожиданно и затих — выдохся, как летний ветер, что столбом поднял пыль в небо, скрутил колосья, перевернул телят, разбросал гусей, но миг — и ничего нет, даже пыли, куда что подевалось.

Данилов молча надел шинель, подпоясал ремень с пистолетом. Мое присутствие как бы игнорировал.

— Так можно взять Иванистову? Буркнул:

— У тебя же приказ командира дивизиона.

— Спасибо.

Повернулся ко мне, лицо его обрадовало: нормальное лицо — красивое, веселое.

— И замечание тебе, товарищ комсорг. В театр не берут, в театр девушку приглашают.

— Спасибо, Саша. Ты гжечный кавалер, как говорит Ванда Жмур. Между прочим, она о тебе так сказала. Меня она называет белорусским лаптем.

— Она любит тебя.

— Ты уверен, что это любовь?

— Ванда сама сказала мне.

— Рекламщица!

— Скажи, Павел, это выдумка Шаховского?

— О чем ты?

— Приглашение… самой красивой…

— Нет. Если честно — Кузаева. После приезда жены он добрый.

— Добрый… — Скулы у Данилова снова напряглись, и я поспешил распрощаться, не трожь лихо, пока тихо.

Хотя времени у нас еще хватало и дорога недалекая — от батареи до театра километра три всего, мы почти бежали. Такой темп задала Лика. Но она же и запыхалась. Одышка ее не понравилась: здоровое ли у девушки сердце? Призывная комиссия не очень вслушивалась. Да и Пахрицина могла не обратить внимание, если рядовая не жаловалась. Почистить дальномер — нагрузка небольшая. Снаряды, слава богу, девчатам не приходится грузить, с такими стрельбами на каждой батарее хватит боевого запаса на год.

— Что вы так запыхались, Лика?

Она остановилась, в-вечернем полумраке лицо ее показалось неестественно белым.

— Это от счастья, товарищ… Это от счастья, Павел.

Я сам, только мы вышли за позицию батареи, попросил ее обращаться в этот театральный вечер не по уставу.

— Вы не представляете, какая я счастливая. Письмо от папы… Подписан мир. Мир! Павел! Какое счастье! Какое счастье!

Я скептически отнесся к ее радости по поводу подписанного с

Финляндией перемирия. В офицерском зале столовой я склонялся к мнению тех, кто считал слишком почетным выход финнов из войны безнаказанными. Не зная деталей соглашения, офицеры высказались о необходимости требования суда над военным правительством.

— И я иду в театр! Боже мой! Я так растерялась, когда вы пригласили. Я испугалась, что это шутка. Злая. Простите.

Испуг ее я заметил там, в казарме.

Был час «личного времени». Я знал, что девчата используют его для мытья головы, стирки, шьют, штопают чулки — самое слабое в девичьем обмундировании. Кум стонет: «Горят они у них, что ли? К портянкам нужно вернуться». Несчастный портяночник!

Я постучал.

— Айн момент! — крикнула Таня Балашова по-немецки. И тут же приоткрыла дверь, полураздетая, в одном бюстгальтере, в панталонах. Окинула, стукнула дверью, пискнула: — Девчата! Павлик!

Зашелестели, зашаркали. Одна минута — и:

— Можно! Я вошел.

Девчата стояли каждая у своей кровати. В сапогах на босые ноги. Не у всех, правда, гимнастерки застегнуты, ремни перевязаны. Одна Таня в сапогах, в юбке, но без гимнастерки, держала ее в руке, прикрывая грудь. Делала, хитрунья, вид, что не успела надеть. Но явно нарочно «не успела». На Таню даже Данилов летом жаловался: «Позволил позагорать. Все попрятались. А она разлеглась перед батареей и бюстгальтер сняла, бесстыдница. От такого зрелища любой парень завоет».

Старшая в комнате — санинструктор Валерия Грекова. Она попробовала доложить:

— Товарищ младший лейтенант! Расчеты прибора…

— Вольно, вольно. Занимайтесь своими делами. Политинформации не будет.

— Жаль! А мы так любим вас слушать! — сказала та же Таня, маленькая подхалимка, не однажды удиравшая с политинформаций.

У меня заняло дыхание от необычности миссии. Давно уже я так не волновался. Как пригласить? Как обратиться? Может, вызвать на улицу? Дескать, комбат требует. Позорная трусость. Да и видеть они могли в окно, что Данилов пошел в штаб.

Проглотив воздух, я шагнул к Лике, самой аккуратной среди девчат — гимнастерка застегнута.

— Лика, я приглашаю вас в театр.

Ахнули, по-моему, все — в один голос. Лика побледнела. А Таня выскочила вперед, стала между ней и мною и сказала бесцеремонно, фамильярно, настойчиво:

— Пригласите меня, Павлик.

— Ефрейтор Балашова! — Но тут же понял нелепость окрика: к одной — Лика, к другой — уставная строгость. С Таней мы с сорок второго служим, пуд соли съели, подразниться она умеет, но я знал, что не один наглец по морде получил от нее. — Таня, я уже пригласил Лику.

Тогда она отпустила гимнастерку и выставила свои упругие грудки — словно фиги показала, сразу две.

…На городской улице недалеко от театра Лика снова остановилась. Вновь тяжело дышала.

— Вы знаете, почему я еще волнуюсь? У меня есть просьба к вам. Но я боюсь… я боюсь, вы откажете. Не откажете?

— Сегодня я вам ни в чем не откажу. Подвела моя галантность!

— Позвольте мне зайти на квартиру и… надеть платье. В театр же идем! В театр, и я такая счастливая. Я хочу быть в том платье… Я буду красивая в нем.