Жалитвослов
Шрифт:
Настя уехала на пару дней к матери, и это было жаль: ему хотелось похвалиться, хотелось своей победоносной в ее глазах реабилитации. Все он делал правильно, и этим стоило гордиться. Он мог позвонить ей. Однако по телефону так не выскажешься. И он решил подождать.
Утром Нефедов явился в редакцию. Нирод уже ждал его и тут же представил остальным сотрудникам. К удивлению Нефедова, которое он, впрочем, не выказал, в редакции работало всего два человека, не считая главного редактора и его заместителя. Много лет подряд регулярно прочитывая еженедельник от корки до корки, Нефедов утвердился в мнении, что некрологи в газету пишет одна и та же рука: факты в них не противоречили литературе, а служили, как и водится, каркасом, дежурная светлая грусть сквозила не во всех, а лишь в очень немногих заметках, и главное, читателю передавалась. Отбор некрологов отличался непогрешимым, изощренно-японским вкусом: газета была пристрастной, официальные источники не уважала, а неофициальные склонна была проверять. Некролог здесь без колебаний назывался жанром, литературностью щеголялось, в ходу были все? без исключения? приемы и поджанры некрологистики,
Ему было поручено заниматься культурой. Таким образом, он призван был восполнить тот пробел, который образовался в газете после ухода упоминавшегося Ниродом сотрудника. Двое других в культуре разбирались слабо, да и сам Нирод зачастую не помнил точно даты рождения многих известных современных деятелей культуры, так что Нефедову предстояло потрудиться и многое наверстать. Начал он узнавать ближе и своих коллег. Тезка его, жизнерадостный и остроумный Андрей Колпин, считался специалистом широкого профиля, куда, помимо политики, входили также экономика и спорт. Но и эти области в очень важных и ответственных случаях отдавались на откуп огромному, размерами даже больше Нирода, нелюдимому Арсению Захарову, обосновавшему в редакции свой собственный угол, заставленный разными энциклопедиями и биографическими справочниками. Захаров специализировался по историческим личностям, и всесильная его рука посему доставала иной раз и до спорта, когда выдавалась оказия, что вызывало ожесточенные вопли Колпина, знатока и многолетнего болельщика, сделавшего спорт своей вотчиной. Захаров на это никогда не обижался, а спокойно утаскивал свою очередную жертву к себе в угол, снимал с нее мерку каким-нибудь одним из многочисленных своих «ху из ху» и загонял кого в 500, а кого и в 1000 слов. Вообще здесь на целую полосу не размахивались. Иного хватало и на 100 слов. Главное, что это были за слова. Захаров, несмотря на свою страшноватую внешность, сплеча никогда не рубил, даже когда покойного недолюбливал. Он предпочитал, чтобы вывод выносился сам собой из сказанного. Колпин, тот был судьей и выносил приговоры, которые часто бывали жестоки, ибо, несмотря на безмятежную внешность, был строг в оценках и питал слабость к вердиктам, часто несправедливым и незаслуженным. О Захарове складывалось впечатление, что он, скорее, не скажет о мертвом ничего. Колпин часто смеялся, и было похоже, что он бесстыдно пользуется своим правом последнего.
Как было уже сказано, эти двое на культуру никогда не покушались: она была в компетенции третьего, того, кто ушел незадолго до прихода Нефедова. Сам Захаров редко протягивал из своего угла руку, чтобы наложить ее на кого-либо из области культуры. Видимо, тот, который ушел, был первоклассным специалистом. Так или иначе, но рамка была установлена. Нефедову оставалось только подтягиваться.
Это был год, когда на деятелей культуры нашел какой-то мор. Не было и недели, чтобы не сообщалось о смерти какого-либо видного актера или писателя. Некрологисты — те еще циники, куда до них врачам. Так вот Нирод, более других приверженный этому профессиональному пороку, шутил, что без специалиста по культуре в такой год остаться все равно что остаться без косаря доброго да проворного в жатву. Нефедов косарь был неважный, ему не хватало опыта, — или это он сам про себя думал. Но ему повезло: сразу трое из его списка, как говорилось на редакционном жаргоне, выбыло один за другим, и двое суток он провел за компьютером и толстыми справочниками в стремлении успеть втиснуть их некрологи в ближайший номер, который выйти должен был вот-вот. Это ему удалось, хотя стоило нервов и напряжения, — но какое счастье он испытал, когда взял свежий, только из типографии, номер в руки и прочел свои некрологи уже в таком, типографском варианте. Он был близок к тому, чтобы понести номер по друзьям, по знакомым, по родственникам, — так велико было ощущение счастья и удачи, наконец-то свалившихся на него. Потом, с выходом других номеров, ощущение это, естественно, поутихло, но Нефедов никогда бы не забыл своей первой публикации, своего первого некролога. Это было похоже на рай.
«Ты у меня талантливый, — сказала Настя, прочитав его некрологи. — Я бы так написать не сумела. А как ты здорово заметил про тех писателей, которые „сгорели без нагара“»!
«Да это клише…»
«А ты у меня и клише применяешь талантливо», — сказала Настя и заботливо прибавила: «Талантище!»
Он посмотрел на нее, но насмешки не почуял. Ишь, как скрывать научилась…
Постепенно он начинал узнавать своих коллег, входить в ритм газеты, созвучный выходу в свет ее номеров. Он узнал, что Нирода зовут Лонгин Тимофеевич. Привелось ему познакомиться и с главным редактором газеты, Кладеем, что само по себе было достижение, — Кладей в газете никогда не появлялся, а лишь задавал ей тон, незримо присутствуя в редакции всегда в письменном и экстренном виде — телеграммой, срочным письмом, факсом. Получалось так потому, что Кладей всегда или почти всегда находился за границей, и когда Нефедов захотел узнать, чем, собственно, занимается за границей главный редактор, ему было отвечено, что он там собирает информацию, поскольку за границей информация чище, свежее, ее там легче собирать. Плоды от этих сборов всегда были наглядны: раз в неделю в редакцию приходил от Кладея толстый пакет с той самой собранной им информацией, и все чуть ли не с гиканьем бросались его открывать, и толпились вокруг, и отпускали замечания, и обсуждали, — тогда как Нефедову казалось, что Кладей этим пакетом
С выпуском номера в редакции воцарялось веселое и озорное настроение, точно по выплате строгого сбора. И сразу же начинали поступать письма от читателей, в основном, того жанра, который Захаров метко прозвал «слезницами»: писали в большинстве своем родственники и друзья умерших, писали о том, как в некрологе было точно подмечено то или иное качество их дорогого покойного, как верно было сказано то-то и то-то, затем следовали долгие влажные благодарности. Бывали и ругательные письма, особенно когда дело касалось военных и ученых. Разбирать эти письма было обязанностью Колпина, он часто зачитывал их вслух и часто же закатывался в смехе. Вообще, Нефедов заметил, что в ходу здесь та самая уморительная классификация человеческих смертей, которой пользовался приснопамятный гробовых дел мастер Безенчук. В редакции этой классификацией пользовались всерьез, добавив в нее своих изменений, и частенько Нефедов слыхивал, как Нирод, отдавая поручение написать некролог на смерть такого-то, попутно уточнял:
«Он сыграл в ящик тогда-то.»
Газета имела дело с людьми представительными, поэтому услышать, что кто-либо «гигнулся» или «перекинулся», было делом редким. Зато выражения «дать дуба», «сыграть в ящик», «преставиться» и «почить в бозе» были настолько затерты, что никто уже не обращал внимания на юмористическую их сторону: они превратились в профессиональный жаргон, и временами Нефедову казалось, что он попал в компанию кладбищенских сторожей. Даже Кладей во время своих редких визитов был не прочь воспользоваться паузой, чтобы весело объявить:
«А слыхали, третьего дня такой-то окочурился?»
К первым снегопадам Нефедов был уже полноправном членом редакции. Он не дружил ни с кем особенно, но с ним начали считаться: к этому он привык со студенческой поры и всегда стремился построить отношения именно таким образом. Работы было много: год заканчивался, и с ним заканчивались многие жизни. По одному старому наблюдению, моры, подобные тому, который постиг культуру в этом году, приходят раз в три года, и следующий год следовало ожидать спокойный. А пока приходилось много работать. По целым дням он писал, дома и на работе. Вскоре он стал вхож и в угол Захарова, куда обычно тот не разрешал заходить никому, — Захаров всегда сам доставал нужный справочник, сам по нему смотрел, что было надо. Пригласили его однажды и на квартиру Колпина, место всегдашних дружеских редакционных посиделок, не проводившихся с тех пор, как ушел тот, третий, предшественник Нефедова.
Он пришел раньше всех, и они с Колпиным успели выпить по первой, как раздался звонок в дверь, и шумно ввалились в комнату какие-то огромные, громогласные люди, облепленные снегом настолько, что поначалу он не смог узнать их. Это оказались Захаров и Нирод. Чуть позже явился и Кладей, притащивший с собой в портфеле факс, — с этим факсом Кладей не расставался ни при каких обстоятельствах. Будучи установлен, факс тут же зазвонил, и из него поползла длинная бумажная лента, снизу доверху покрытая неразбитым на абзацы текстом. Кладей стал его читать, а другие тем временем сели за стол. Нефедов спросил, откуда факс, и Захаров ему ответил, что факс из Лондонского информационного бюро, головного подразделения Международной ассоциации некрологистов, и что Кладей, являющийся членом наблюдательного совета ассоциации, каждый день получает из бюро обновленный Главный мортуарный лист с выбывшими из него фамилиями в виде отдельного приложения. За что и выпили. Тем временем подошел и Кладей, сел за стол, стал кушать.
«Что нового?» — спросил у него Колпин.
Кладей аккуратно доел пирожок, подумал и ответил:
«Так, мелкота разная. Не стоят внимания.»
Захаров налил ему из графинчика, и Кладей так же аккуратно выпил. По правде говоря, выглядел он сонно. Нирод уже давно разговаривал с Захаровым о каком-то нобелевском лауреате, третий день лежащем в больнице подключенным к системе искусственной вентиляции легких, о том, сколько же ему все-таки лет и какие газеты уже заготовили на нобелевского лауреата некрологи. Нирод авторитетно заявил, что год рождения лауреата известен — 1908-й, а вот день и месяц рождения расплывчаты: лауреат родился где-то на Воеводине, когда она была еще частью Австро-Венгрии, метрические записи давно утеряны, сам он своего дня рождения точно не помнит, и не только из-за многолетнего склероза, но еще и потому, что не хочет этого говорить, будучи уверенным, что о писателе должно быть известно немного или почти ничего. Опасное заблуждение.
«А ведь это — секрет Полишинеля! — смеясь, заключил Нирод. — Вон Михал Иванычу лондонское бюро давно сообщило и день, и месяц рождения его как по новому, так и по старому стилю, и наша газета, думаю, единственная, кто обладает такими точными сведениями. Так что ты, Андрей Викторович, — повернулся вдруг Нирод к Нефедову, — изволь поскорее написать о человечке этом удивительном. А сведения понадобятся, — вот к Михал Иванычу обращайся, он много чего вообще знает.»
Сонный Кладей кивнул, сказал, что он-то всегда думал, что секрет бывает не Полишинеля, а Паганеля, все засмеялись, разговор продолжился, и Нефедов тотчас же вспомнил, о чем хотел спросить только что, покуда его не перебили. Он повернулся к Захарову и спросил: