Жалитвослов

Вотрин Валерий Генрихович

— Давно… — откликнулся Пераль, в раздумье поставил свечу на стол, так что угол вместе с Антонином вновь ушел в темноту: — А почему твой отец сам не пришел?

— Он занят по хозяйству, — донесся из темноты тонкий голосок. — Он очень занят, добрый мессер. Так много постояльцев…

Капля горячего воска обожгла Пераля, и, словно в ответ, что-то подступило к горлу, встало комком.

— Не так далеко отсюда, Антонин, — переборов себя, произнес он, — в большом холодном замке живет князь Теодохад. У него рогатый парик и нет сердца, зато есть бабочки, которых собирают для него такие люди, как я. Представь себе, Антонин, залы, бесконечные залы, где вместо гобеленов висят панели с приколотыми

к ним мертвыми бабочками. Их так много, Антонин, что от них рябит в глазах. Но князю Теодохаду их мало, он хочет, чтобы все бабочки мира были его, он хочет набить свой замок доверху, он не хочет, чтобы люди вручали их Господу Богу. И когда-то давно, — комок превратился в ком, стал душить, Пераль еле выговаривал слова, — я отдал ему свою. Отдал, ибо не знал, что ее можно вручить еще кому-то.

Мальчик подвинулся к нему.

— Мессере, — прошептал он, — возьмите мою, только отдайте папину!

Пераль покачал головой.

— Ему нужны только ночницы, Антонин, — выговорил он. — Вручи свою… тому, о ком говорил тебе священник… давно.

В углу раздался всхлип, а потом мальчик стремительно и бесшумно, как кошка, шмыгнул в дверь.

— Я их выпущу, мессере! — раздался с лестницы его горячечный шепоток. — Я видел, как брат Одо это делал. Я это сделаю… мессере!

Монах вынырнул из темноты и торопливо зашагал через всю площадь к собору, на ходу звеня ключами. Уверенности в его повадке не чувствовалось, даже напротив, — он спотыкался, часто озирался, громко звенел связкой ключей, норовя совсем выронить ее из рук. Подойдя к вратам храма, он словно в удивленье остановился: он привык к тому, что его ожидают люди, пришедшие послушать его проповедь. Но сейчас на площади перед собором не было ни души. Такого за три недели его служения еще не случалось. Немного постояв, он поднялся по ступеням и принялся отмыкать тяжелые двери. Руки тряслись, ключи звенели, к этому звону прислушивались молчаливые дома по краям площади, и монаху казалось, что они переглядываются между собой в негодовании. Наконец, двери отворились, и из проема пахнуло запахом старого ладана, сырым деревом. В храме никто не служил больше двух лет.

Он устремился по главному проходу к алтарю. Каждый его шаг сопровождался звучным треском: весь пол устилала яичная скорлупа. В алтаре он затеплил несколько толстых свечей, и темный холодный собор озарился трепетным светом. Встав на колени, принялся брат Одо жарко молиться. Он молил Пречистую Деву, чтобы хоть кто-нибудь явился сегодня. Брату Одо было страшно впустую нарушать папское повеление. Завтра он оставит этот город. Нигде он не задерживался дольше месяца, торопясь освидетельствовать каждый город этого княжества, самого себя уподобляя Божьей пчеле, коя не оставляет ни единого цветка на этом прекрасном лугу. А иной раз заденет пчела одуванчик, и вот полетели пушинки по ветру ко Господу! Или того пуще, спугнет пчела бабочек, а они знай себе кружатся да радуют Всевышнего, наблюдающего с небес за сим градом, сим крином чудесным…

Позади него захрустела скорлупа. Монах зажмурился и зашептал благодарственную молитву, а потом поднялся с колен и повернулся, чтобы встретить пришедшего на проповедь. Однако это был не обычный горожанин. В проходе стоял человек в плаще и треуголке, по виду — знатный господин, и с любопытством рассматривал поднятую с пола скорлупку. Только увидев толстую палку, высовывающуюся из-под плаща, брат Одо понял, кто перед ним.

Пераль тем временем бросил скорлупку и благожелательно взглянул на монаха.

— Неужели ты так и уйдешь из города, не выметя весь это сор? — негромко спросил он, показывая рукой вокруг.

Брат Одо молча смотрел на него.

— Не знаю, стоит ли говорить, — продолжал

Пераль, — что за тобой по пятам следует святая инквизиция. Им до смерти хочется узнать, кто наполняет божьи храмы яичной скорлупой.

— За мной следует не только инквизиция, — услышал Пераль. — А следующему по пятам достается лишь скорлупа, а не сердцевина.

— Ты совершаешь большой грех, служа в этом храме, — возвысил голос Пераль и услышал:

— Напротив — я снимаю грех с града сего.

— Ты улавливаешь, — бросил Пераль, думая, что бросает оскорбление, и услышал тихое:

— Напротив — я отпускаю.

— Ты… растрачиваешь княжеское, — разъярился Пераль и услышал:

— Но и все князья земные не смеют наложить свою руку на созданий сих.

— Мой господин смеет, — с ожесточением произнес Пераль и услышал тихий смех:

— Ночницы! Он осмеливается брать только ночниц!

— Мой господин всесилен, — продолжал Пераль, ему хотелось переговорить монаха несмотря ни на что. Но он услыхал:

— Тогда пусть подобно мне высидит их! Но он холоден, как лед!

Пераль в ярости шагнул к нему.

— Но и ты собираешь, — процедил он. — И ты не лучше меня, приколотого булавкой где-то там, в темном замке. Кому ты относишь их? Кому сдаешь? — и услышал:

— Они летят ко Господу, живые, свободные.

— А где твоя? — торжествовал Пераль. — Свою ты оставил при себе! — и услышал, как брат Одо тихо произнес:

— Нет, — и глаза его были полны ликования. — Я приколол ее к иконе Пречистой Девы. Теперь мы вместе — Пречистая Дева и я. И мне не страшны псы в сутанах, и цари, и князья земные. Я распят на Ее иконе, и Она заступится за меня перед Ним, Ее Сыном, ибо когда выходит Ее Дитя на райский луг поиграть, слетаются к нему бабочки и играют с ним, и садятся на руки, и видит Он, как они прекрасны…

— Вы слыхали, Пераль, легенду о пеликане, выкармливающем птенцов своей плотью? — услышал он над собой другой голос. — Вы не находите это забавным, Пераль? Птица отдает себя на растерзание своим детям. Ведь они мне как дети, Пераль. Вы меня понимаете?

— О да, ваша светлость, — подтвердил Пераль с поклоном.

— Я все думаю, Пераль, почему они не выходят из яиц живыми? Что же, мне остается вскормить их своей кровью. Или высидеть. Ха-ха! Что вы на это скажете, Пераль?

— Ха-ха, ваша светлость! Ха-ха!

— Праведный да творит правду еще, сбирающий да сбирает, — слышал он брата Одо. — Ибо грядет второй лов, и кто сможет уклониться?

Пераль шел к себе торжествуя, быстрым шагом, и ему казалось, что яичная скорлупа победно хрустит под его башмаками. В своем темном холодном замке князь Теодохад с поклоном выслушивал его слова:

— Я слыхал, некий князь просто разламывал приносимые ему яйца и находил там мертвых ночниц. Вы не находите это забавным. Теодохад?

— О да, ваша милость, — произносил тот.

— Вообразите себе, он даже не знал, что можно заполучить их живыми. Ну не болван ли? Как вы считаете, Теодохад?

— Чистый болван, ваша милость, — подтверждал тот.

— Немного любви, Теодохад. Прижать их к сердцу, глядишь, они и оживут. О, любовь творит чудеса. Что вы думаете, Теодохад?

— Совершенно верно, ваша милость. Любовь творит чудеса.

— И зарубите себе на носу, Теодохад, — лов, а не сбор. Вы меня поняли? Лов, а не сбор.

— О да, ваша милость.

Лестница показалась ему нестерпимо длинной и невероятно темной. Он раскрыл свою дверь — и застыл на пороге. Крышки сундуков были откинуты, ячейки пусты. Палка со стуком выпала из его руки. На кровати, на груде пустых яичных скорлупок, обняв их руками, спал юный Антонин Штюблер, а тем временем последние бабочки князя Теодохада вылетали в окно — живые, свободные.