Жан-Кристоф. Книги 1-5

Роллан Ромен

В первый же вечер знакомства с Кристофом она заговорила с ним на свою излюбленную тему. Г-жа Рейнгарт восторгалась приятной непринужденностью, с какой ведут беседу во Франции. Кристоф ей поддакивал. Франция для него была Коринна: прекрасные сияющие глаза, юный смеющийся рот, свободное, естественное обхождение, звонкий голос, — об этой Франции ему хотелось бы узнать как можно больше.

Лили Рейнгарт, обнаружив в Кристофе единомышленника, захлопала в ладоши.

— Жаль, — сказала она, — что здесь уже нет моей милой подруги-француженки; но она не могла у нас прижиться — уехала.

Образ Коринны тотчас же померк. Другой образ, другие глаза возникли перед Кристофом; так после погасшего фейерверка в темном небе внезапно проступает глубокое и нежное сияние звезд.

— Кто? — спросил Кристоф, вскочив. — Молоденькая учительница?

— Как! — удивилась г-жа Рейнгарт: — И вы тоже знали ее?

Оба описали внешность француженки; портреты совпали.

— Вы, значит, были с ней знакомы! — повторил Кристоф. — О, прошу вас, расскажите мне все, что вам известно о ней!

Госпожа Рейнгарт начала с уверения,

что они были очень дружны и все поверяли друг другу. Но, когда речь зашла о подробностях, это «все» свелось к немногому. Встретились они у общих знакомых. Первый шаг к сближению сделала г-жа Рейнгарт: с обычной своей сердечностью она позвала молодую девушку к себе. Та два-три раза бывала у нее, и они подолгу беседовали. Любопытная и живая Лили не без труда выпытала у молодой француженки кой-какие подробности о ее жизни: девушка была очень замкнутая, приходилось чуть не силой вырывать у нее каждое слово. Г-жа Рейнгарт только и узнала, что ее зовут Антуанетта Жанен, что у нее нет никаких средств, что из родных у нее остался только младший брат, который живет в Париже, и что она посвятила всю себя задаче поставить его на ноги. Девушка могла часами говорить о брате — тут ее сдержанность как рукой снимало; Лили Рейнгарт завоевала ее доверие тем, что от души пожалела мальчика, который остался в Париже один и жил в пансионе при лицее, без родных, без друзей. Чтобы покрыть расходы на его образование, Антуанетта согласилась принять место за границей. Но бедные дети не могли жить врозь: они писали друг другу каждый день; если письмо хоть немного запаздывало, они впадали в тоску и тревогу. Девушка непрестанно думала о брате; мальчик не имел мужества таиться от сестры — его жалобы разрывали сердце Антуанетты. Ее терзала мысль, что он страдает, что он болен и скрывает это. Чуткая г-жа Рейнгарт не раз дружески журила ее за беспричинные страхи, и ей удавалось хоть ненадолго успокоить девушку. О родне Антуанетты, о среде, в которой она выросла, о ее внутренней жизни Анжелика так ничего и не узнала. При первой же попытке девушка замкнулась в броне застенчивого молчания. Антуанетта была образованна и, по-видимому, рано умудрена жизненным опытом: при всей своей наивности она утратила уже немало иллюзий; религиозность уживалась в ней с трезвостью. Несладко жилось ей в этом городе, в этой семье, среди бестактных, недобрых людей. О причине ее отъезда г-жа Рейнгарт не имела точных сведений. Говорили о ее предосудительном поведении. Анжелика не верила сплетням; она головой ручалась, что это гнусная клевета, плод тупости и злопыхательства обывателей. Но какой-то повод был — и не все ли равно какой?

— Да, — сказал Кристоф, опустив голову.

— Так или иначе, она уехала.

— И что же она вам сказала на прощание?

— Ах, — ответила Лили Рейнгарт, — такая незадача! Я, как назло, уехала на два дня в Кельн, а когда вернулась… Zu sp"at! (Слишком поздно!) — вдруг перебила она себя, обернувшись к горничной, опоздавшей подать лимон к чаю.

И она глубокомысленно прибавила с той непроизвольной торжественностью, которую истые немцы придают самым обыкновенным словам и действиям даже в повседневном быту:

— Слишком поздно. Как часто это бывает в жизни!..

(Так и осталось невыясненным, относились ли ее слова к лимону или к прерванному рассказу.)

Она продолжала:

— Вернувшись, я нашла от нее записочку. Антуанетта благодарила меня за все, что я для нее сделала, и извещала о своем отъезде в Париж. Но адреса не оставила.

— И больше не писала вам?

— Ни слова.

И вновь исчезли в ночи грустное личико и глаза, которые только что на мгновенье возникли перед ним такими, какими он видел их в последний раз через окно вагона.

Загадка Франции сызнова, еще неотвязнее, встала перед Кристофом. Он жадно расспрашивал г-жу Рейнгарт об этой стране, судя по ее словам, хорошо ей знакомой. И Анжелика, ни разу не побывавшая во Франции, не смущаясь, подробно живописала ее Кристофу. Рейнгарт, добрый патриот, сильно предубежденный против Франции, которую он знал не лучше, чем его жена, иногда осмеливался, если Лили слишком пересаливала в своих восторгах, выразить сомнение, но это только разжигало ее. А Кристоф уже без всяких оснований просто поддакивал г-же Рейнгарт.

Еще сильнее, чем воспоминания Лили о Франции, Кристофа интересовали ее книги. Она собрала маленькую библиотечку из французских книг: тут были школьные учебники, несколько романов, несколько случайно купленных пьес. Для Кристофа, ничего не знавшего о Франции и жаждавшего узнать о ней все, это был целый клад; Рейнгарты любезно предоставили свои книги в его распоряжение.

На первых порах он принялся за чтение хрестоматий — старых учебников, по которым учились еще Лили Рейнгарт и ее муж. Рейнгарт уверял, что если Кристоф не хочет заблудиться в дебрях незнакомой ему литературы, надо начать с азов. Кристоф, преисполненный почтения ко всем, кто знал больше его, свято последовал совету Рейнгарта и в тот же вечер приступил к чтению. Сначала он попытался обозреть в общих чертах доставшиеся ему богатства.

Он познакомился со следующими французскими писателями ^{55} : Теодором-Анри Барро, Франсуа Пети де ля Круа, Фредериком Бодри, Эмилем Делеро, Шарлем-Огюстом-Дезире Филоном, Самюэлем Декомба и Проспером Бором. Он читал стихи аббата Жозефа Рейра, Пьера Лашамбоди, герцога Нивернуа, Андрэ ван Гассельта, Андриэ, г-жи Коле, принцессы Констанс-Мари де Сальм-Дик, Анриетты Оллар, Габриэля-Жана-Батиста-Эрнеста-Вильфрида Легуве, Ипполита Виоло, Жана Ребуля, Жана Расина, Жана Беранже, Фредерика Бешара, Гюстава Надо, Эдуарда Плювье, Эжена Манюэля, Гюго, Мильвуа, Шендолэ, Жама Лакура Делатра, Феликса Шаванна, Франсиса-Эдуарда-Иоахима — он же Франсуа

Коппэ и Луи Бельмонтэ. Кристоф, захлебнувшись и чуть не потонув в этом потоке поэзии, взялся за прозу. Он нашел здесь Гюстава де Молинари, Флешье, Фердинанда-Эдуарда Бюиссона, Мериме, Мальт-Бренна, Вольтера, Ламе-Флери, Дюма-отца, Жан-Жака Руссо, Мезьера, Мирабо, Мазада, Кларети, Кортамбера, Фридриха II и де Вогюэ. Из французских историков больше всего места было уделено Максимилиану-Самсону-Фредерику Шеллю. Кристоф обнаружил в этой французской антологии Декларацию молодой Германской империи ^{56} ; он прочел характеристику немцев, набросанную Фредериком-Констаном де Ружмоном ^{57} , из которой узнал следующее: «Немец рождается для того, чтобы жить в духовном мире. Ему чуждо шумное и легкомысленное веселье французов. У него тонкая душа; привязанности его нежны и глубоки. Он неутомим в трудах и упорен в своих начинаниях. Ни один народ не отличается такой высокой нравственностью и таким долголетием. Писателей в Германии множество. В области искусства эта страна поистине гениальна. Если обитатели других стран считают для себя честью принадлежать к французам, англичанам, испанцам, — немец, напротив, объем-лет своим сердцем и без малейшего пристрастия все человечество. Наконец, находясь в самом центре Европы, германская нация, по-видимому, является в одно и то же время и сердцем, и высшим разумом человечества».

Утомленный и озадаченный Кристоф захлопнул книгу и подумал:

«Французы — славные ребята, но умом не блещут».

Он взял другую книгу. ^{58} Она предназначалась для более серьезных читателей. Это было пособие для высшей школы. Здесь Мюссе отводилось три страницы, Виктору Дюрюи тридцать, Ламартину шесть, а Тьеру около сорока. «Сид» был помещен почти целиком (из него лишь выпустили монологи дона Диего и Родриго, как слишком длинные); Ланфре превозносил Пруссию, браня Наполеона I, поэтому для него места не пожалели: ему одному отвели больше страниц, чем всем великим классикам XVIII века, вместе взятым. Не поскупились и на описания поражения Франции 1870 года, взятые из «Разгрома» Золя. В хрестоматию не включили ни Монтеня, ни Ларошфуко, ни Лабрюйера, ни Дидро, ни Стендаля, ни Бальзака, ни Флобера. Зато Паскаля, отсутствовавшего в первой книге, в качестве некоего курьеза включили во вторую, и Кристоф попутно узнал, что этот кликуша «принадлежал к общине монахов Пор-Рояля ^{59} , основавшей институт для молодых девиц под Парижем» [42] ^{60} .

42

Антологии французской литературы, взятые Жан-Кристофом из библиотеки его друзей Рейнгартов, носят следующие заглавия: 1) «Избранные отрывки из произведений французских писателей для средней школы». Составитель доктор философии Губерт Вингерат, директор реального училища св. Иоганна в Страсбурге, вторая часть для средних классов, 7-е издание, 1902, Дюмон-Шауберг; 2)Л. Геррик и Ж.-Ф. Бюргюи, «Литературная Франция», обработка Тендеринга, директора реальной гимназий «Иоганнеум» в Гамбурге, 1904, Брауншвейг. — Р. Р.

Кристоф чуть было не бросил все к черту, голова у него шла кругом, мысли путались. Он твердил себе: «Никогда я этого не одолею». Разобраться в прочитанном не было никакой возможности. Часами листал он наугад то одну, то другую книгу, не зная, чего он, собственно, ищет. Читать по-французски было для него нелегким делом; когда же ему удавалось наконец добраться до смысла иной страницы, почти всегда оказывалось, что это высокопарный и бессодержательный вздор.

И, однако, этот сумбур иногда прорезывала полоса света, сверкали лезвия шпаг, слышались бичующие, сильные слова, богатырский смех. Мало-помалу у Кристофа складывался — не без влияния составителей сборника — определенный взгляд на Францию. Немецкие издатели подобрали отрывки, в которых нашли свое отражение засвидетельствованные самими же французами слабости французов и бесспорное превосходство немцев. Но они не приняли во внимание, что в глазах людей независимого ума, вроде Кристофа, этим лишь подчеркивается несравненное свободомыслие французов, которые критикуют все у себя и превозносят своих противников. Мишле воспевал Фридриха II, Ландре — англичан под Трафальгаром ^{61} , Шарра — Пруссию 1812 года. Даже заклятые враги Наполеона не дерзали отзываться о нем слишком сурово. Не было такой святыни, на которую не посягнул бы беспокойный ум французов. И даже при Великом короле ^{62} поэты в париках дерзали высказывать правду. Мольер не давал спуску никому. Лафонтен осмеивал все и вся, Буало разоблачал знать, Вольтер клеймил войну, крушил религию, бичевал отечество. Моралисты, сатирики, памфлетисты, авторы комедий старались превзойти друг друга веселой или мрачной дерзостью. Это была непочтительность, возведенная в принцип. Благонравных немецких издателей все это подчас озадачивало; у них являлась потребность успокоить свою совесть, и тогда они извинялись за Паскаля, который сваливал в одну кучу лакеев, крючников, солдат и холуев; они уверяли в примечании, что Паскаль рассуждал бы совершенно иначе, будь он знаком с благородными армиями нашего времени. Они не упустили случая напомнить об удачном исправлении басен Лафонтена Лессингом, заменившим, по совету женевца Руссо, кусок сыра, подобранного вороной, куском отравленного мяса, от которого негодница-лиса и околела: