Жанна д'Арк из рода Валуа
Шрифт:
– Ты богохульник, Рене, – сурово сказал герцог. – И становишься опасен в должности магистра…
– Я больше никому не собираюсь об этом говорить, Карл, только Вам. Но должен же кто-то, когда-то задуматься собственным умом, не принимая на веру то, что ему втолковали другие!
– То, что Иисус не умер на кресте, тебе тоже кто-то втолковал!
– И я это только что проверил! И очень рад, что нашёл подтверждение! Святая кровь не проливалась на это копье, иначе, она не оставила бы такого следа на моем пальце.
Карл быстро подошёл к реликварию и закрыл его.
– Не потому ли реликвии должны быть неприкасаемыми? –
– Приорат призван хранить истину…
– А что есть истина, Карл?
– Свет познания, который перемещается и оставляет сомнения тем, кто за ним не следует, – опустив голову, проговорил герцог. – Кто сказал тебе про Иисуса?
– Девочка из Домреми.
– Та пророчица, о которой говорил Мигель?
– Да.
– Так он, всё-таки, прочёл ей…
– Нет. Она уже всё знала.
Из-за высокого мехового воротника на Рене глянули совершенно больные глаза Карла Лотарингского.
– Знала? Откуда?
– Она истинная Дева, Карл. И то, что она явилась там же, где была и наша Жанна, а теперь готова идти с ней бок о бок, как раз и позволяет моей матушке ни в чём не сомневаться Вы не ошиблись, говоря, что вразумляет её сам Господь. Присутствием этой девочки Он пытается вразумить и нас, закрывших глаза и уши, словно не имеющие их… Но придёт день, Карл, день мира и покоя, когда все мы Увидим и Услышим. И вам нужно быть готовым к этому дню, чтобы не испугаться, как сейчас.
Карл медленно провёл руками по крышке реликвария, постоял немного, склонившись над ним, словно прощался с реликвией, потом, так же медленно повернулся к Рене
– Я слишком долго рассматривал тень, мой мальчик. Теперь любой свет меня ослепляет, и только…
Совсем по-стариковски, он отцепил от пояса медное кольцо с тяжелым ключом и протянул его юноше.
– Отныне всё это ваше, Великий Магистр. То, что мы искали, найдено, а больше мне тут делать нечего. Надеюсь, Рене, ты сможешь вернуть Приорату его белоснежный плащ и надеть его на плечи ордена, как положено, а свет твоего познания не будет таким обманчивым, чтобы, со временем, не пришлось понять, что всю жизнь видел только его изнанку.
– Зачем так горько, Карл? – спросил Рене, беря ключи. – То, о чем здесь говорилось, будем знать только мы с вами. Я не собираюсь ломать устои веры пока не пойму до конца, для чего нам явлена Божья посланница. Но, когда пойму я, поймут и другие. И вы тоже, Карл.
– Аминь, – коротко кивнул герцог. – Боюсь, правда, когда это случится, конец моего света уже наступит. Я болен, Рене. И сам ощущаю свою болезнь уже не просто лёгким недугом, который, со временем, пройдет, а тем, что будет терзать меня до последнего часа. Но, пока этого не случилось.., если можно.., я бы хотел увидеть эту девочку. Ты можешь мне это устроить?
Рене посмотрел герцогу в глаза и коротко кивнул.
– Я подумаю, как это сделать…
* * *
«Любезный герцог, мой сын сообщил мне о Вашей удачной находке. Полагаю, ничего лучше быть уже не может.
Хочу просить Вас также, лично проследить за строительством укреплений в крепости Вокулёр. По имеющимся у меня сведениям, решение о приведении к присяге на верность английскому королю Витри-ле-Франсуа и Вокулёра уже принято, и та отсрочка, которой пока удалось добиться, будет, скорей всего, недолгой…»
Мадам Иоланда, устало потерла лоб рукой, приписала несколько положенных любезных фраз, запечатала письмо и, отложив его в сторону, повалилась головой на скрещенные руки.
Господи! Как же она устала!
Акт о передаче под власть герцога Бэдфордского герцогства Анжу и графства Мэн был ей предъявлен сразу после разгрома под Вернейлем. И, одной из первых, под ним стояла подпись ненавистного Кошона.
Реакция мадам Иоланды была мгновенной! Брак дочери с герцогом Жаном Бретонским заключили с поспешностью, никого не обманувшей относительно причин этого брака. Умный герцог очень много говорил о том, что готов был признавать договор в Труа, но только при Монмуте, и до тех пор, пока у французских герцогов королевской крови не начали отбирать их владения. Решимости ему добавили письма, полученные от влиятельных людей Европы, из которых, Жан Бретонский, то и дело, узнавал о растущем недовольстве английского парламента, о наметившемся из-за этого разладе внутри страны, которая, если так пойдёт и дальше, недолго будет оставаться победительницей, и о том, что герцог Глостер – последний, оставшийся в живых брат Бэдфорда – едва справляется с оппозицией.
– Сегодня регент отнимает ваше Анжу, мадам, а завтра захочет пожаловать какому-нибудь Саффолку мою Бретань, – говорил Жан, подписывая договор о союзе с герцогиней Анжуйской, или, говоря вернее, с дофином. – Французский принц, по крайней мере, будет заинтересован в нас, а не в наших владениях…
Вместе с братом, уже вступившим в должность коннетабля при дворе Шарля, он почти открыто выразил своё желание выйти из англо-бургундского союза. Официальным мотивом стала распря, возникшая между Хэмфри Глостерским и герцогом Филиппом за Нидерланды. Но этот, по сути, весьма ощутимый удар для англо-бургундской коалиции едва не утонул в море вдруг повалившихся на голову Бэдфорда огорчений. Мадам Иоланда, зорко следившая за каждым шагом регента, готова была пальцы загибать, ведя учёт его бедствий.
Палец первый – брат Глостер, лорд-протектор Англии, который мог бы более жёстко говорить с оппозицией и парламентом, не возвратись он в Англию с затаённой обидой на то, что больше половины облюбованных им территорий на захваченном севере были отданы герцогу Бургундскому, в обход самого Глостера. И требовалось совсем немного, чтобы подтолкнуть его к ведению военных действий, против своих же союзников – бургундцев, которые ведь могли не на шутку обидеться…
Палец второй – нехватка средств. И невозможность их пополнения за счёт новых завоеваний, потому что требовалось тратиться и тратиться на два фронта, чтобы удерживать уже завоёванное.