Жаркие горы

Щелоков Александр Александрович

— Мы здесь, — сказал Уханов и острием карандаша указал на карте точку. — Дальше ущелье плавно поворачивает на юго-запад. — Карандаш скользнул по целлулоиду. — Разведгруппа должна уйти на хребет. Не думаю, что там есть большие силы. Скорее всего, могут оказаться один или два дозора. По хребту, сбив душманов, если надо, пройдете к перевалу. Главное для нас — не дать возможности духам выйти через хребет в тыл роте. Ясно?

— Так точно.

— Тогда отправляйтесь. — Капитан подал руку Кулматову и крепко сжал его ладонь. — Будь осторожен,

командир!

Горы безжалостны к хилым. Они не знают снисхождения, не жалуют милостью. Каждому, кто вышел на каменистые кручи, нужно быть готовым к борьбе. К борьбе с высотой, с крутизной, с переменами погоды, с самим собой, со своими слабостями.

Разведгруппа, получив задание, отправилась на штурм крутого склона, уходившего к гребню хребта.

Они шли по узкой стежке, проторенной дикими животными. Впереди шагали два разведчика. Двигались осторожно, размеренно. Один уходил вперед, другой, выбрав укрытие, был готов прикрыть товарища огнем. Дойдя до удобной позиции, тот, кто был впереди, ложился и брал под прицел тропу. Второй шел дальше.

За разведчиками продвигалось ядро группы.

— Любишь горы? — спросил Кулматова Виктор Паршин, лучший пулеметчик роты.

— Я стенной человек, — ответил Кулматов. — Степь очень люблю.

— Мне степь не нравится. Все равно что женщина без рельефа. Одно уныние.

— Нет, не скажи. Степь всегда живая. Можно час сидеть. Два сидеть. Сколько хочешь — не надоест. У степи своя песня. Сиди слушай. Всегда приятно.

— Не-е, — возразил Паршин. — Не уговаривай.

— Значит, горы любишь.

— Люблю, — Паршин улыбнулся, — только в кино. А так они меня уже до печенок проняли.

— Что же тогда тебе надо?

— Лес, — произнес Паршин мечтательно. — Лес — наше богатство. Правильно так на плакатах пишут.

Часа два с небольшими передышками они царапались вверх по глухой крутизне. И вот уже гребень рядом. Кулматов двигался первым. В некоторых местах он ловко прыгал с камня на камень. Свежий ветер вершин тугой струей холодил лицо.

С этих высот открывался вид на огромные горные пространства. Массивные кряжи лежали словно чешуйчатые ящеры, ленивые и злые.

Тропа пересекала хребет, уходила за него на западный склон. С востока крутизна набирала градусы, превращая откос в крепостную стену. Куда ни обращался взор, всюду виднелись следы суровой борьбы стихий. Изъеденные трещинами безжизненные камни боролись за место под солнцем с ветром, жарой, морозами.

— Карта не знала, — сказал Кулматов, разглядев окрестности, — душманы здесь держать заслон не будут. Дико тут.

Они двинулись на юго-запад, к далекому, невидимому отсюда перевалу. Горы громоздились, пугая своей могучей первозданностью.

Сколько дикости и непонятной силы таят в себе эти махины, вырвавшиеся на свет из недр земли, взметнувшиеся отвесами к самому небу! Их мрачные стены, отутюженные вековыми ветрами, нависали над узкими щелями, и тот, кто проходил здесь, ощущал на своих плечах неимоверную тяжесть камня.

Шагать по хребту куда легче, чем одолевать грудь кряжа. Глаза слепила пронзительная синева, по краям свода ее припудривала легкая, прозрачная дымка. Но свет уже не обманывал людей.

— Надо искать место, — сказал Кулматов.

На востоке он уже приметил первые признаки уходящего дня. Идти дальше, не подумав о ночлеге, было бы опрометчиво.

Темнота наползала с Гиндукуша, двигая перед собой тяжелые тучи. За хребтом недовольно бурчали громовые раскаты, будто там ворочался и урчал огромный невидимый зверь. Ветер посвежел, стал порывистым.

Кулматов еще раз взглянул на небо.

— Дождь близко, ребята, — предупредил он и зябко повел плечами. — Автоматы держать сухо. Надо ночевку делать.

Они отыскали широкую щель под громадным щитом скалы, нависавшей над пологой площадкой. Сюда не так сильно задувал ветер, и оттого казалось значительно уютнее и теплее, чем на хребте.

Втиснувшись в щель, они полагали, что обрели вполне надежное укрытие.

Буря ворвалась в горы шквалом воды и ветра. От внезапного мощного удара словно лопнул, раскололся на части небесный свод. Яркая вспышка электросварки осветила природу, и мир окрасился в два цвета — белый и черный.

Скала прикрывала солдат от буйства стихии, но не настолько, насколько это было нужно. Вода, раздробленная и направляемая ветром, врывалась в незащищенную щель то с одной, то с другой стороны. Укрыться от этого напористого холодного душа не было никакой возможности.

Пронизывающая сырость вползала под одежду. Тело коченело, пальцы стыли, и, будто злые муравьи, что-то противно копошилось под кожей.

Холод одолевал даже мысли. Ни о чем не хотелось думать. И невольно из глубины души поднималось все черное, что таилось на самом дне, — раздражение, беспричинная злость, безудержная ярость.

Трудно сказать, как вели бы себя здесь под дождем, словно под расстрелом, эти усталые, изнуренные люди, если бы не было слов, емких, звучных, презренных, но всем известных, всеми употребляемых и сберегаемых на особый, черный, случай, как спички, нужные в житейские невзгоды больше, чем самые светлые и звонко-парадные слова.

Более стойко держался Темир Кулматов. Он сидел, нахохлившись, опустив голову, и молчал. По лицу его текли струи воды. Он молчал. Смотрел в темноту расширившимися зрачками, почти не мигая, вглядывался в даль, туда, где вспышки яростного света вырывали из мрака черные зубья пик. И молчал.

Устав ругаться, выплеснув накопившуюся злость и душевную ярость ковшами слов, солдаты притиснулись друг к другу, опустошенные неравной, бесплодной борьбой с разбушевавшейся стихией.

Дождь прекратился внезапно, словно чья-то невидимая рука завернула некий таинственный кран. Стало тише. Вода тысячами струй еще продолжала стекать вниз по склонам. В отдалении стихали последние звуки обессиленной грозы.