Жаркое рождество в Дубае

Корецкий Данил Аркадьевич

– Наберись терпения, рано или поздно пустыня закончится.

Да, он действительно был не только помощником шпиона и пособником наркоторговцев, но и философом.

* * *

Оказывается, пустыня вовсе не однообразна: она многолика и многоцветна. То плоская, как стол, то бугрящаяся холмиками, похожими на груди юных девушек, то вздыбленная барханами, напоминающими застывшие волны девятибалльного шторма…

И цветовая гамма гораздо шире, чем в традиционных представлениях жителей черноземных равнин и скалистых гор о желтом песке. Песок, в основном, белый, желтоватый, есть участки светло-или темно-коричневого цвета, встречаются и вовсе фантастические – оранжевые!

Мерно

качаясь вдали, объят предрассветной мглой, Караван Шаперай-ли идет в свой край родной Через пески-барханы, где бродит лишь дикий джейран, Через границу идет, идет, контрабанды караван.

Совершенно неожиданно я попал в грезы своего детства. Когда-то тиходонские пацаны, спрятавшись в подвале или за сараями, мужественно кривя губы, раскуривали собранные «бычки», вели задушевные беседы, потом, по-братски обнявшись и раскачиваясь, пели запретный «Караван». Тогда приветствовались только идеологически выдержанные тексты, типа: «Взвейтесь кострами синие ночи…» Любой не прошедший цензуру самиздат однозначно запрещался. А уж если речь шла о контрабанде или наркотиках – и подавно! Сейчас, когда Россия превратилась в самую разнузданную и беспредельную страну Европы, я думаю, что это было и правильно. Но тогда мы думали по-другому… Уже шестнадцатилетними в походах пели не «комсомольцев-добровольцев», а тот же контрабандистский и наркоманский «Караван», интуитивно чувствуя его тягучий ритм и старательно растягивая слова. Хотя никаких зримых и осязаемых образов за ними не стояло: только романтичные стихотворные строки, перемешанные с горьким дымом костра и хмельным сладковатым вкусом «Агдама».

Зато сейчас образов хватало с избытком. Я шел с караваном контрабандистов через пустыню Руб-эль-Хали, намереваясь пересечь государственную границу Саудовской Аравии, и как будто жил в песне своей юности. Вот они, вокруг: и бежевые пески-барханы, и коричнево-серые верблюды, и три погонщика в оранжевых и белых одеждах, и мелькающие изредка вдалеке газели, заменяющие здесь джейранов. Яркое синее небо, ослепительное желтое солнце, слабый ветерок, взметающий легкие песчинки, монотонный шаг дромадера, размеренное покачивание… Цветное стереокино с эффектом присутствия. А за кадром – медленная восточная музыка и знакомые слова:

Шелк он везет и хну из дальней страны Пакистан Тюки везет он с собой, с собой: это Кашгарский «план»…

Неважно, что «Караван» звучит только в моем сознании: если бы я был режиссером, именно так бы и построил зрительный и звуковой ряды. На фоне песни, крупным планом – верблюжьи морды, крупные зубы, закусившие железные удила, потом вьюки… Не знаю, как насчет шелка и хны, но думаю, гашиш там есть обязательно!

Сам караванщик сидит с длинной мастыркой в зубах, Ноги худые поджав, поджав, качается на горбах…

Старшего караванщика зовут Джафар. У него худощавое, испещренное морщинами, сильно загорелое лицо. Прищуренный взгляд, орлиный нос, плотно сжатые губы, черные усы соединяются с совершенно седой бородой. Вид достаточно суровый и мужественный – несмотря на возраст, он бы пользовался успехом у российских туристок. Да и не только у российских…

Глаза уж потухли давно, не видит он солнца восход И лишь на рваный халат, халат, мерно слеза течет…

Это не про нашего караванщика. Сразу видно, что у Джафара меткий глаз и сильная рука. За поясом у него кривой арабский кинжал «ханджар». Настолько кривой, что ножны изогнуты под прямым углом, хорошо, что широкий клинок доходит только до сгиба, иначе его было бы невозможно вытащить. В ажурных ячейках пояса – несколько десятков длинных винтовочных патронов, а к седлу приторочен реликтовый карабин маузера, выпущенный еще до Второй мировой войны. Но винтовки живут долго, а бьют на тысячу метров, что очень важно на открытых пространствах. Вооружены и его товарищи. Ибо строгие запреты, полиция и суды действуют в цивилизованной части ОАЭ. А в пустыне свои законы, здесь их пишут клинками и подкрепляют пулями.

Несметно он был богат, богат, богаче любого паши-и-и, Но погубил его чертов «план» и сто тридцать три жены-ы-ы…

Не знаю, как насчет несметного богатства и обилия жен, но Джафар не курит даже обычный табак, не говоря уж о гашише. За то, чтобы провезти через границу подозрительного иностранца, он запросил всего тысячу дирхам – меньше трехсот долларов, в Москве элитные проститутки берут больше… Так что вряд ли он очень богат…

Солнце клонится к закату. Заросшие кустарником впадины между барханами темнеют, как женские подмышки в фильмах Тинто Брасса.

Пустыня – вовсе не мертвый выжженный песок, хотя именно так ее обычно представляют. Плетутся с подветренной стороны барханов ползучие, крученые стебли с узкими острыми листьями, тут и там виднеются островки желтой жесткой травы. Раскорячились под закатным солнцем разомлевшие ящерицы, оставляя зигзагообразные следы, быстрыми стрелками целеустремленно проскальзывают змеи. В зарослях деловито возится их потенциальная добыча – жилистые желтоватые зайцы и мягкие округлые тушканчики, а вблизи оазисов попадаются более крупные животные: пугливые газели, с которыми водят смертельный хоровод гибкие арабские леопарды.

В пустыне все охотятся друг на друга, впрочем, как и во всем мире. Только животные выдерживают территориальную специализацию: невозможно представить белого медведя, поджидающего в засаде антилопу-гну, или льва, ныряющего вслед за нерпой. Зато человек преследует себе подобного где угодно: на суше, в воздухе, под водой… Я сам много раз бывал и охотником, и дичью, надо сказать, что первая роль мне нравится гораздо больше. Но сейчас я выступал во второй.

У меня обожженное солнцем лицо, костюм, который окончательно превратился в лохмотья, на голове гафия, напоследок подаренная Ахмедом. Он неплохой парень, этот Ахмед. И если бы не связался с наркоторговцами, проблем бы не возникло. Или если бы я знал, что он связался с наркоторговцами, то сумел бы избежать проблем. А для этого надо было готовить активизацию: «просветить» нашего друга, определить, чем он дышит, и можно ли соваться к нему без всякой подготовки! Но разведка, как и история, не знает сослагательных наклонений. Что не сделано, то не сделано… Остается надеяться, что он меня не выдаст. И он действительно меня не выдаст.

Если, конечно, его не заставят клясться на Коране… Тогда выдаст обязательно!

За день караван проходит около семидесяти километров. Свой мобильник я выкинул сразу же, причем отсоединив батарею. Мы движемся уже два дня, и пока погони нет. По крайней мере, я ее не вижу. А уж опытный Джафар заметил бы обязательно…

* * *

Все полицейские участки мира выглядят одинаково. Хромированные решетки, бронированные стекла, кодовые замки, гладкие прочные двери без ручек с внутренней стороны, односторонние зеркала, позволяющие вести наблюдение из смежной комнаты, вооруженный персонал в униформе и штатском, подчеркнутая чистота, стойкий запах дезинфекции. Разумеется, так выглядят полицейские участки цивилизованного мира, к которому Арабские Эмираты, безусловно, относятся.

Поэтому в казенном, скупо обставленном помещении, где давал показания Ахмед Табба, работал кондиционер, чуткий микрофон фиксировал каждое слово и загонял его в компьютер, адаптированная к арабскому программа «Дракон» преобразовывала звуки в буквы, а в соседней комнате, за зеркалом, принтер «Кэнон» выдавливал из узкой, как недовольно сомкнутые губы щели, готовый протокол допроса.

– Какова причина нападения? – худощавый, с узким лицом и усиками-стрелками инспектор привычно задавал обычные в таких случаях вопросы. Отглаженная белая рубашка контрастировала со смуглой кожей.