Жажду — дайте воды
Шрифт:
Мелик с тревогой смотрел на выбирающегося из-под земли Граче. Ура, в бутылке вода!
И он летел к брату.
«Дэвы были?»
Граче, весь в пыли, измученный, отвечал:
«Там я слышал только звук воды: у-у-у…»
…В тот день Мелик тоже долго ждал брата — сержанта Граче.
И в тот день Граче пробирался лазом под старой церковью. Старик сторож утверждал, что лаз ведет к морю. Он будто бы в молодости сам не раз этим путем доходил до моря, плещущегося за большой горой…
Поступил приказ: взорвать занятый врагом железнодорожный мост по ту сторону
Командир роты спросил; «Кто готов выполнить задание?»
«Я! — тотчас отозвался сержант Граче. — Я пойду».
Командир недоверчиво глянул на узкоплечего паренька. Ему едва исполнилось двадцать, худой, щуплый. Сдюжит ли?
«Ты?»
«У нас в деревне тоже под храмом есть лаз. По нему я не раз проходил до самой реки.. »
Рядом стоял брат. Он хотел закричать: «Неправда!» Но так и не смог раскрыть рта. Ведь это не было неправдой. Граче! Что он делает! Рвется в лапы самой смерти. В проходе под Цицернаванком черных дэвов не было, а здесь они есть — дэвы с черной свастикой.
Граче сказал брату:
«Если не вернусь, дома язык держи за зубами. — И улыбнулся. — Да смотри в будущем не суйся под Цицернаванк. Опасно».
Граче полез. У Мелика дрогнули губы, а медсестра Вера закрыла глаза руками. Ей тоже хотелось удержать Граче, но она только тронула Мелика за плечо.
«Вернется?»
Мелик спрятал за пазуху дневной паек брата. Сестра Вера зажала в ладошках миску с кашей, чтоб не остыла. Она пожгла бы пальцы, все грела бы и грела кашу, лишь бы Граче вернулся! Лишь бы вернулся…
С горы хорошо просматриваются линия будущего канала и Цицернаванк, под которым не единожды пробирался к реке непослушный мальчишка Граче. Туннель пройдет под храмом. И хлынет вода к этой жаждущей земле.
Я спрашиваю:
— А что было после, Граче?
— Взрыв был. Мост взлетел к небу… И еще лицо Веры. Белое-белое..
Граче говорит, а сам не отрывает глаз от туннеля. Оттуда ему подмигивают лампы-светлячки.
Чего ждет Граче? Света, воды или ту белолицую медсестру?
Прошли годы с тех пор, как он взорвал мост на побережье. Теперь инженер Граче взрывает скалы и горы. Он должен подвести воду к Ладанным полям. Чтобы бабушка Шогер сказала: «Охай» [32] .
32
Охай — непереводимое восклицание, выражает восхищение, удовольствие.
Дорогу воде прокладывает. И весь он сейчас в этой дороге. Ждет не дождется…
— Не дождется? — говорю я Мелику.
— Ждет Веру, — шепчет Мелик. — Очень ждет. Надеется…
— Вон что.
— Так-то! — Мелик мрачнеет.
По туннелю тянутся рельсы узкоколейки. На них падает свет от лампочек. И кажется, будто серебристые ручейки несутся к дальним берегам. Граче весь в ожидании. Но кто-то другой тоже ждет.
Кого?..
Где ты, Астг, мой дальний свет? Ожги меня крапивой…
Ущелье Воротана. И село в ущелье. Село моей Астг. Отец с трудом взбирается на плоскую крышу Хачипапова дома.
— Э-эй, получайте почту, люди!
Он скидывает
— Пить хочешь, сынок?
— Нет, — качаю я головой.
— Голоден небось?
Я молчу. Отец неспроста таскает меня, маленького, босоногого, по этим ущельям. Хочет приучить к крутым горным тропкам, к труднопроходимым зарослям, чтобы когда-нибудь потом я взвалил на себя его ношу.
Виднеющийся в расщелине скалы церковный купол напоминает каменного медведя. Он словно задрал кверху морду и рычит. А чуть поодаль вроде бы собака вгрызлась в медведя-скалу и роет пещеру.
Все вокруг сотрясается. Кричат совы, гудят водопады. А мы с отцом идем да идем…
Но вот в скалах вдруг показались горки кизяка, десяток-другой хижин, красные и желтые кровли — это на них сушеные груши, бусы шиповника, кизил и вобравшие в себя все солнце тыквы.
Столбы дыма обнимают склон скалы. С крыши, сидя верхом на собаке, голопузый мальчишка швыряет мне вслед камни и кричит:
— Ошта-пошта…
Бабушка Шогер крошит ячменный хлеб в сироп из шиповника и ставит миску передо мной.
— Ешь, родненький.
На крыше у Хачипапа собирается все село. Каждый дом имеет кого-то в дальних краях. Каждый дом ждет писем. Отец передает мне несколько конвертов.
— Читай.
Десятки глаз с надеждой всматриваются в письма в моих руках.
— «Селсавет, — читаю я при гробовом молчании, — палучит Хачипап Хачунцов».
— Ай да молодец! — Хачипап сыплет мне в карман орехи. — И кто вложил в уста ребенка благословенную русскую речь? Счастливый…
— Учитель Оганес, — гордо отвечает отец. — Я плачу ему за обучение. Каждую неделю отвожу на осле вьюк сена.
— Ба! — удивляются сельчане. — Так дорого?
Хачипап сыплет мне в карман еще горсть орехов.
— Вскрой письмо, вскрой, родной.
Я разрываю конверт и читаю уже по-армянски:
— «Первый поклон — читающему письмо…»
Все село, обратившись в слух, смотрит то на меня, то на письмо.
— «…Да будет тебе известно, апер, холода наступили. Скажи Шогер, пусть свяжет мне пару шерстяных носков. Пришлите с оказией, очень ноги мерзнут. Послал вам восемь рублей и четыре аббаси [33] . Квитанция в кармане. Если б ты знал, апер…»
33
Аббаси — двадцать копеек.
— Умереть нам за тебя, — срывается благословение с чьих-то уст. — Парень что надо! Восемь рублей и четыре аббаси! Это же целых две овцы!..
«Парень» — старший внук Хачипапа. Он гариб [34] .
Бабушка Шогер утирает слезы.
— Ослепнуть мне, ноги у бедного мерзнут…
Астг протягивает желтую грушу. Я немею от радости.
— Больше не буду стегать крапивой, — говорит она.
Ночью на крышу падают звезды. Хачипап беседует с моим отцом:
34
Гариб — живущий на чужбине.