Жажду — дайте воды
Шрифт:
И полного дня не прошло, а родной?! Асур испытывал к нему такую безмерную нежность, как будто у него в руках его собственная плоть и кровь. Визгун, мучитель, а как дорог: трепетный, живой и такой теплый! Вот только бы не слова Срапиона…
— Увидишь, помрет…
— Не каркай! — бросил Асур. — Если трусишь, можешь дальше идти один. А я его не брошу. Ни за что!..
Срапион с усмешкой посмотрел на Асура и процедил сквозь зубы:
— Ну и глупец же ты!..
Едва видимая тропка вдруг тоже кончилась, истаяла. И они оказались в беспорядочно раскиданном в скалах, невесть
Срапион так взмок, что над спиной у него курилось облако пара. И это было очень смешно. Асуру казалось, что перед ним движется дымящаяся копна подожженного сырого сена. Он и сам был весь мокрый. Струйки пота стекали и с лица, капали на ребенка. Но как бы то ни было, а надо продвигаться вперед. Если даже совсем истаешь, изойдешь потом и вольешься в речку, надо идти.
До перевала добрались, когда сумерки уже окутали землю черной пеленой. Асур не чувствовал ног, они подгибались под ним и были как чужие.
— Срапион! — взмолился он. — Может, передохнем немного?
— Еще что придумал, — не сказал, а с трудом выдавил из себя Срапион, — горный ветер так тебя прохватит, потного, в минуту рубаха станет ледяным панцирем. Иди, не останавливайся!..
На спуске настроение у Асура чуть поднялось, хотя малыш по-прежнему все плакал. Голос у него, правда, ослаб, и теперь это уже больше походило на хрип. И тельце, которое утром было крепким, как сбитое, сейчас стало похоже на опавший кузнечный мех. Если еще час-другой не удастся раздобыть ему еды, он и впрямь помрет не позже этой ночи.
Асура от такой мысли дрожь пробрала. Господи, неужели ребенок должен умереть на его руках?! Подумать страшно!.. До чего же они несчастные, и этот малыш, и он, Асур, и весь род человеческий!.. Ведь где-то в мире миллионы, может, десятки миллионов таких малюток, сопя от удовольствия, взахлеб сосут материнскую грудь, и у всех у них, у этих миллионов, прижатых к сердцам матерей младенцев, губы увлажнены теплым грудным молоком, а глазенки — синие, черные, круглые и миндалевидные — таращатся и улыбаются.
До чего же несправедлив мир. И кто бы ответил Асуру: чем этот малыш хуже тех сытых, счастливых? Почему те живут и радуются, а этот должен умереть?.. И что только не полезет в голову! Пусть все дети живут! А с ними и этот тепленький плачущий несчастливец. Пусть живут!.. Его сверстники — поди знай, сколько их на земле, — сейчас покачиваются себе сухие в своих теплых люльках, а этот, увернутый в чужую, жесткую робу, мыкает горе по скалам и ущельям. Мало, что мать у него убита, так и сам обречен на гибель. Ну скажите мне, люди мира, в чем вина этого шести-семимесячного младенца, в чем его преступление? В чем? Что плохого сделал он этому миру, вам, люди, тебе, о господи? Почему вы все закрыли глаза, потеряли жалость и позволяете ему умереть? Если он не имеет права на жизнь, зачем ты создал его, господь? Зачем наделил дыханием и улыбкой, глазами и голосом? Зачем? Или ты заведомо обрек его на смерть, на поругание? Для того и создавал? В таком случае я плюю тебе в рыжую бороду! Плюю на тебя и на всех богов, вместе
Асуру и самому стало горько и смешно от бесполезного приступа гнева: плюешь и плюй себе, только ребенка ведь этим не спасешь. Если ты мужчина, без бога, сам что-нибудь сделай для него, не дай погибнуть. Сам спаси. Благое дело — вернуть жизнь умирающему, спасти погибающего. Помочь выжить — это трудно, но человечно, а убийство — не геройство. Вот хоть с дитем этим: зажми ему пальцами носик — две дырочки, и нет малютки, погас-отгорел. А человек, это сделавший, может, и не задумается, что совершил зло; будет считать себя непричастным к разгадке таинства жизни и смерти…
Они пока еще только наполовину одолели спуск с горы. До ночи есть время, и можно бы продолжать путь, да сил уже нет. Свалились на землю. Асур рад бы сам помереть. Пожалуй, и смерти-то не почувствуешь — так устал и замучился… Но что это?..
Срапион что-то сунул ему в ладонь.
— Сахар… Дай горлану. Пусть пососет, — почему-то шепотом сказал он. — И поспи давай. Сначала ты, потом я… У тебя ведь тоже кусочек есть. Береги и его для ребенка…
Асур схватил руку товарища, чуть не поцеловал — так он был тронут, но тот отдернул. Асур смочил сахарок языком и сунул в рот малышу. И тот, словно кутенок, с восторгом вцепившийся в материнский сосок, довольный, начал сосать сахар.
Стало темно. Мрачным и беззвездным было и небо. Асур не видел того блаженного выражения, которое разлилось по личику маленького человечка.
НОЧЬ ТРЕТЬЯ
Заря пробуждалась поначалу лениво. Потом разошлась — начала струить свет из звезд. С лилового неба заструились белыми ручьями лучи. Вот они упали на горы, на младенца, который спал, приникнув головкой к плечу своего спасителя.
Неправдоподобно тихим и прекрасным был этот рассвет…
По склонам гор поднимался дух отары. Овцы, довольно отфыркиваясь, жевали пырей, а козы с опаской обгладывали молодые побеги на колючих кустах шиповника. За ними шел пастух. Он то и дело хрипло выкрикивал какую-то бессмыслицу:
— Кхис-кхис! Кхис-кхис!..
Асур и Срапион укрылись в расщелине, там, где трава повыше. Человека ведь повстречали, а это опасно — надо прятаться. Мало разве натерпелись от человека? И они, и это дитя с кулачок видели от себе подобных только зло, только смерть…
— Кхис-кхис!..
Если б этот голос принадлежал волку, гиене или даже медведю, и Срапион и Асур глазом бы не моргнули, так и шли бы своей дорогой. Но навстречу им приближался человек! А это для них беда, каких мало. И путники забились в глубокие впадины скал, приникли к ним так, словно и сами закаменели, чтобы двуногий пес «Кхис-кхис», чего доброго, не учуял их.
Из тайника своего Асур видел, как над травой по синеве неба, раскачиваясь, плыли непомерно высокая косматая пастушья папаха-шалаш и посох. И как же они нарушали гармонию покойного прозрачно-чистого неба!.. Асура в дрожь бросало от скрипучих выкриков Кхис-кхиса и от того, что перед глазами маячил его посох, легкого прикосновения которого достаточно, чтобы размозжить головенку младенца.