Жажду утоли огнем (Сборник)

Серегин Михаил Георгиевич

Почта представлялась ему идеальным средством для убийства с помощью бомбы. От него только требовалось суметь ее сдать на почту так, чтобы не привлечь к себе особого внимания. Остальное сделает сама почтовая система. Доставит смертоносный груз точно по адресу, вручит прямо в руки, если ты этого захочешь и оплатишь доставку. Машков почти никогда не скупился и, как правило, оплачивал своим жертвам полный почтовый сервис…

За грехи общества расплачивались прежде всего ученые. И не только знакомые Машкову, как, например Мартыненко, о котором Машков и не вспомнил бы, не попадись ему на глаза заметка в областной газете о том,

что выпускников мехмата такого-то года просят собраться там-то… Обычная заметка перед готовящейся встречей однокурсников… Машков вспомнил годы своей учебы… И судьба профессора Мартыненко была решена.

А заодно решилась и судьба человека, от имени которого Машков послал Мартыненко в подарок свою книжку-бомбу, профессора Федосеева… Его Машков не знал лично, но вспомнил, что листал как-то его книгу и она ему жутко не понравилась. Название книги он точно не помнил, поэтому ему пришлось придумывать самому новое название…

А вот роддому пришлось расплатиться за пристрастие Машкова к Николаю Бердяеву и ненависть известного русского философа к беременным женщинам. Машков выбрал именно тот роддом, в котором сам когда-то родился… Вернее, не сам роддом, конечно, который был новостройкой… Но на этом же месте и прежде стоял роддом, в котором и родился Машков… Я там, кстати, тоже родилась…

Майор Нестеров не зря разыскивал свидетелей того, не был ли перед взрывом в роддоме кто-либо посторонний. Машков сам принес туда свою бомбу… Попасть внутрь не составило труда. Стоило только надеть белый халат, взять в руки ящик для анализов и поднимайся на любой этаж; тебя даже не спросят – куда и зачем ты идешь… Машков прошелся по палатам, собрал целый ящик пузырьков с мочой, улучив минутку, когда никого поблизости не было, заглянул в родильное отделение и подложил бомбу в шкафчик с инструментами, привязав шнур взрывателя к дверце шкафа… Кто-то из женщин, лежащих на столах в родильном отделении, видел, как он возился у шкафчика, но кто бы из них мог предположить, что человек закладывает бомбу…

Машков не сразу уехал к себе, в свою лачугу. Он дождался, когда произойдет взрыв. Очевидно, что-то все же понадобилось медсестре или врачам в том шкафчике…

Поликлинику он взорвал потому, что с ней у него были связаны жуткие воспоминания, которые по ночам преследовали его в снах-кошмарах: грубые страшные женщины заставляли его раздеваться в своих кабинетах, мучили его своими прикосновениями, своими инструментами, уколами… Поликлиника, в его представлении – это было царство свирепых женщин-мучительниц…

Я слушала его рассказы со все возрастающей тревогой. Если этот человек в результате какой-то случайности останется в живых, он никогда не выйдет из психиатрической лечебницы строгого режима. Любое лечение будет безрезультатным. У меня оставалась лишь одна, крайняя возможность – обмануть его.

В его интонациях я уловила какую-то нотку маниакальной идеи, связанной с пониманием свободы… Его идеалом была абсолютная свобода… Для нормального человека абсолютная свобода страшна и неприемлема. Машков же, напротив, активно к ней стремился. Но что такое абсолютная свобода в ее крайнем выражении?

Не помню, кто, но кто-то из философов, близких к его излюбленному экзистенциализму, сказал, что положительной формы абсолютной свободы не существует, отрицательная же форма – это самоубийство… У меня оставался еще целый час, чтобы навести его на эту идею. Правду сказать, это не было большой трудностью, поскольку сам он уже давно, как я поняла, двигался в эту сторону, понимая абсолютную свободу искаженно, как максимально возможное проявление своей воли. Машков, фактически, был готов к самоубийству. Самое трудное оказалось солидаризоваться с ним в этой мысли… Мне пришлось блеснуть красноречием, прежде чем он мне поверил. Еще одна трудность была в том, чтобы убедить Машкова, что самоубийство, для того чтобы стать актом осуществления высшей свободной воли человека, должно быть публичным… Мне вовсе не импонировала идея взорвать себя вместе с ним здесь же, прямо в этой его лачуге и перейти незамедлительно в царство свободного духа…

Однако через полчаса Машков начал склоняться к моей мысли о том, что гораздо лучше сначала выбраться отсюда в Тарасов, прийти на площадь, предварительно объявить об акте самоубийства всенародно, желательно через газету, в затем взорвать себя в присутствии сотен людей, которым это действие послужит примером и уроком.

Я таким образом несколько исказила картину его реального бреда, подменив идею разрушения и мести идеей перевоспитания и личного примера… Новое «я», сформировавшееся в Машкове под действием разговора со мной, было слабеньким и ненадежным, в любую минуту оно могло быть задавлено прежним, мощным самосодержанием агрессивного и мстительного толка… Но мне ведь на самом-то деле не нужно было ехать с Машковым в Тарасов и становиться на площади перед тем, как взорвать себя вместе с ним. Мне достаточно было вывести Машкова отсюда, увести от запасов взрывчатки и поставить под атаку группы захвата…

На исходе второго часа мы начали собираться… Он чувствовал себя высшим существом. Во-первых, Машков уже внутренне пережил состояние своей смерти, и в его мозгу она уже произвела впечатление на все человечество, изменила его представление о свободе человека в мире. Во-вторых, я была женщина, которую он победил силой своего разума и стремлением к свободе. Я была чем-то вроде жертвенного животного, которого он, высшее существо, брал с собой… Меня такая роль вполне устраивала, лишь бы выбраться из этой ловушки, в которую я попала по собственной неосторожности…

Машков сложил в рюкзак несколько круглых цилиндрических болванок прессованного тротила и сказал, что этого вполне хватит, чтобы разнести нас с ним на куски и при этом произвести необходимый эффект. Каждое важное событие, сказал он, должно быть эффектным по форме и глубоким по содержанию… Как я ни пыталась отговорить его брать с собой тротил, Машков меня не слушал. Я и сама понимала, что мои предложения вернуться за взрывчаткой потом или достать еще где-то звучат настолько несерьезно, с его точки зрения, что способны разозлить Машкова или вызвать у него подозрения, что я собираюсь его обмануть…

Мы договорились, что я выхожу из двери первой и объясняю, что мы с ним хотим только продемонстрировать свое своеволие и больше никаких дурных намерений не имеем. Я убедила Машкова в том, что этого будет достаточно, чтобы нас пропустили беспрепятственно. При всей его талантливости он был все же сумасшедшим, и многие причинно-следственные логические связи в его мозгу были нарушены…

Я вышла из двери. Мое появление раньше намеченного срока вызвало, как я увидела, оживление среди оперативников, окруживших дом Машкова.