Ждите моего звонка
Шрифт:
— Все объясню, — Панин театрально взмахнул руками перед лицом недоумевающего Климова. — Трубочек было две, в одной кокаин, в другой — ваниль. Понимаете? Мишка нюхал ваниль, а когда у него просили «нюхнуть», давал настоящий кокаин.
— Вот черти, — смущенно пробормотал Климов и потер щеку, — сходи узнай, как он там, — Климов забегал, по кабинету. — У меня где-то свинцовая примочка есть.
— Отойдет. Мишке только на пользу, а то он в самые герои забрался. А изображал он здорово. — Панин сел на стул, вытянул ноги, запрокинул голову и стал похож на изображающего покойника клоуна. — Не выходит, ноги у меня коротковаты, — он вскочил. — Понимаете, как я тонко рассчитал,
— Уже можно? — спросил Лавров, открывая дверь и останавливаясь на пороге.
— Входи, я все урегулировал, — покровительственно ответил Панин.
— Только, пожалуйста, не извиняйтесь, Василий Васильевич, — быстро сказал Лавров. — Оплеуха была необходима, только выдана, как всегда, не по адресу. Но мне не привыкать, я в Киеве трое суток под арестом вместо Николая сидел.
— Вот мелочный человек!
Панин тяжело вздохнул и сел рядом с другом.
Климов молчал, поглядывая на ребят, и прикидывал, как бы их оставить в Москве.
Раздался телефонный звонок, и Климов машинально переспросил:
— Какой Киев?
— Самый обыкновенный, — зарокотал в трубку знакомый бас. — Ты свои штучки брось, я тебя за тыщу верст насквозь вижу. Дай-ка хлопцам трубку.
Вырывая друг у друга трубку и повернувшись к Климову спиной, Лавров и Панин разговаривали с «батей». Чтобы не стеснять ребят, Климов встал у окна, а когда в кабинет вошел Зайцев, он улыбнулся и приложил палец к губам.
— Шленов хочет поговорить с вами, — шепотом сказал Зайцев.
Они вышли из кабинета.
— Ты уж прости меня, Владимир Николаевич, но я с этим... — Климов замялся, подыскивая подходящее слово, — разговаривать не буду.
— Это почему же?
Климов услышал в голосе заместителя презрительные скрипучие нотки и остановился.
— Давай не ссориться. Хотя бы пару дней, что ли. Не могу я, понимаешь? Не могу видеть этого гада! — Климов расстегнул ворот рубашки и провел рукой но шее. — Сделай одолжение, допроси сам.
— Допрос я провел, — сказал Зайцев и, открыв дверь своего кабинета, жестом пригласил Климова войти, — Шленов дал исчерпывающие показания.
— Да куда же ему деваться, — проходя в кабинет, ответил Климов. — Гад, он во всем гад. Теперь небось валит на других, свою шкуру спасает.
— Какой ты правильный, Василий. Как судишь легко. Главное, всегда ты уверен в своей правоте. — Зайцев бросил папку, которую держал в руке, и ударил кулаком по столу.
Климов смотрел на заместителя, открыв рот. Это был первый случай, чтобы Зайцев повысил голос и говорил кому-нибудь «ты».
— А вот не валит на других Шленов, берет всю вину на себя, даже в чем не виноват. И знает, что расстрелять могут, а все берет на себя.
— Так что же, нам теперь его пожалеть и отпустить? — спросил Климов.
— Осудить! Оправдать! Посадить! Отпустить! — закричал Зайцев. — Понять! Понять человека надо. Почему Иван Шленов стал предателем? Почему? Не думал? И думать не хочешь, потому что для тебя он отрезанный ломоть. В тюрьму или к стенке, — Зайцев быстро ходил по кабинету и говорил, будто рубил сплеча. — А я не могу так. Ты не представляешь, что мог бы сидеть на его месте, а я представляю. Ты с первого дня революции шагаешь в ногу, и тебе все ясно. Ты узнал, что Зайцев окончил академию и служил в белой армии, — и Зайцев на мушке. Осталось только спустить крючок. А вот осечка, — он остановился перед Климовым. —
Климов исподлобья смотрел на Зайцева, чувствовал, что медленно краснеет, и молчал.
— А Шленов? Рабочий человек. Всю жизнь гнул спину и стал предателем. Видеть не можешь? Совесть твоя его видеть не может. Вся его вина до истории с бандой, что был оружейником у Махно. Скрыл он этот факт и попался в лапы Ржавина. Запутал его старик, запугал. Мы с тобой виноваты в этом. Если бы Шленов нас уважал, верил бы нам, верил в большую человеческую справедливость, то ничего бы и не произошло. — Зайцев успокоился и устало провел ладонью по глазам. — Что может быть сложнее и интереснее человеческой судьбы? Возьми Лаврова и Рюмина. Одинаковые семьи, одинаковое воспитание, а Лавров становится комсомольцем и совершает подвиг, Рюмин — вырастает в Цыгана и мечтает о мести. Почему? Люди, люди, вставшие или оказавшиеся на их пути, решили их судьбы и повели за собой.
— Тебя послушать, так человек к собственной судьбе и отношения не имеет. Все, мол, от других зависит, — вставил, наконец, Климов.
— Лавров с Рюминым и зависели, что они в одиннадцать-двенадцать лет понимали? Даже смешно, что я тебе объясняю. Все от вас, от большевиков, зависит. Дорогу вы проложили, теперь на нее людей вытаскивать надо. Много людей рядом топчется, так их не отталкивать, а вытаскивать надо, и каждого отдельно.
— А ты почему в партию не вступаешь? — неожиданно спросил Климов.
Пашка толкнул дверь, но она оказалась заперта. Это был первый случай, чтобы, вернувшись, он не застал Аленку дома. Пашка нагнулся, пошарил под половиком, нашел ключ и открыл дверь. Комната встретила холодно, голые, облезлые стены смотрели как на чужого, и Пашка зябко повел плечами. Куда вдруг смоталась девчонка? Он сунул руки в карманы и засвистел, но сразу сфальшивил, потом часто заморгал глазами и шмыгнул носом.
«Неужели ушла? — подумал Пашка и заглянул под кровать: плетеной корзинки на месте не было. — Ушла. Столько дней сидела здесь, молчала, ждала чего-то, а теперь ушла». Пашка плюнул, но даже плевка не получилось, и он, тускло выругавшись, вытер подбородок и опустился на стул. Девчонка как девчонка, таких двенадцать на дюжину по улице шастает. А любит его. Пашка точно знает, что любит. Другие на деньги его зарились, или пофасонить хотелось, смотрите, мол, какой у меня кавалер: самый фартовый карманник в округе Пашка Америка! А эта — любит. Пашка точно знает.
Он опустил руки между колен и поморщился, словно от физической боли. Кончился Америка. И не сгорел, и не менты повязали, а просто кончился. Когда в подвале рыжий повис на шее у Сержа, Пашка понял, в какую «игру» эта пара играла, закружилась у него голова и дух захватило. А когда Серж, то есть Михаил, посмотрел на Пашку, улыбнулся смущенно, погладил по волосам и сказал: «Извини меня, Павлик», у него аж искры из глаз посыпались. Он вскочил и крикнул: «Убери руки, падла милицейская!» А эти двое смотрят на него жалостливо, словно на щенка, который хочет по-волчьи оскалиться, и улыбаются. Увидел он себя со стороны и кончился, и нету Америки, а есть Пашка, маленький такой, словно и вправду щенок.