Железная бездна
Шрифт:
– Ты победил Фехтовальщика. Теперь мы знаем, откуда он приходил… Даже странно, что мы не рассматривали такую возможность. Идиллиум был создан когда-то потоком Флюида, начавшимся на Ветхой Земле. Знающие нашу тайну могли, конечно, влиять на нас оттуда. Но кто мог подумать про baquet на Ветхой Земле?
– Кем был Галилео?
– Иллюминатом, – ответил Ангел. – Прекрасно подготовленным шпионом. Пока он жил, в его ум не мог проникнуть никто из нас. Два века назад иллюминаты поклялись отомстить Месмеру и Павлу за то, что их не пустили в новый
– Кто такая Леди Гага? – спросил я.
– Не знаю.
– Как так?
– В своем понимании Ветхого Мира я ограничен видениями монахов Железной Бездны. На этот момент она никому из них не известна.
– Она носит маску Анубиса, – сказал я, – и мне кажется, что это шлем-резонатор.
– Забудь о ней, – ответил Ангел. – Если ты не монах Железной Бездны, познать тайны Ветхой Земли невозможно. Даже если ты сумеешь в них проникнуть, они лишь изнурят тебя своей низкой бессмысленностью. Не трать на эту Гагу последние мгновения моей жизни.
– Почему последние?
– Мне полагалось уже исчезнуть. Но я растянул себя во времени, чтобы дать тебе последнюю инструкцию, Алекс. Ты спрашивал, как создать Небо из счастья. Проще всего сделать это так – оглянуться на свою жизнь и выбрать секунду, когда твое счастье было самым несомненным. Вспомни ее хорошенько. И сделай Небо из нее. Тогда твое творение будет совершенным и прочным. Но не думай об этом сейчас, все случится само.
Пока рот Ангела говорил это, его лицо стягивалось к губам: казалось, лист бумаги, висящий передо мной в воздухе, поедает невидимое пламя.
– Ты успеешь увидеть, что такое мир без Неба. Не пугайся. Все вернется… Прощай.
Это «прощай» как бы всосало в себя произносивший его рот.
Ангел исчез.
Я сразу почувствовал: в мире что-то изменилось. Это было совсем слабое, еле заметное изменение. Но оно одновременно оказалось грандиозным и жутким.
Оно было сродни переходу из лета в зиму, из дня в ночь – только безрадостней и страшнее, без всякой надежды на утро и весну.
Как будто погасла самая важная для мира звезда.
Все пока обстояло хорошо – ее свет еще падал на землю, и звезда сияла на небе: много тепла и огня, оторвавшегося от нее, было в пути. О надвигающейся перемене не подозревал никто – изменение было далеким, как шум приближающегося поезда, различимый лишь для припавшего к рельсу уха.
Сам я чувствовал это еле заметное содрогание Флюида только потому, что на мне была треуголка Павла. Но я уже понимал природу «жестких лучей Абсолюта».
Они были просто отсутствием этого живого и доброго света, фронтом неодушевленной темноты, несущимся в нашу сторону. Ученые не согласятся, но теперь я знал – когда исчезает луч света, возникает луч тьмы.
Надо было спешить.
Я почувствовал, что мое волнение исчезло. Моей жизни не угрожала опасность. Она угрожала всему остальному. Следовало сделать свою работу безошибочно и точно.
Я подошел к гонгу,
Сразу же мне в уши ворвалась музыка – заиграл оркестр где-то внизу. Раскрылись двери, в комнате появились люди, много людей – и я пошел вперед по их живому коридору, стараясь не растрачивать свое сфокусированное в узкий луч внимание на их лица.
Лестница; ступени под красным ковром. Зачем он всегда красный, думал я, словно чтобы заставить дигнитариев непременно шагать по колено в крови. Кресты и восьмиугольники пола, малахитовая прохлада плит, отполированных тысячами глаз (наверняка пытавшихся проникнуть в смысл алхимического символизма, не ясного до конца и самому Павлу).
Интересно, шпага точно так же била его по ноге, грозя зацепиться за ботфорт при каждом втором шаге?
Двери, слишком высокие и тяжелые для людей, – кто-нибудь видел, интересно, хоть одного гиганта из этой расы, на которую ориентирована вся государственная архитектура? Или когда-то в былые века они так напугали человечество, что и теперь мы все делаем с оглядкой на их возможное возвращение, соглашаясь терпеть из-за этого столько неудобств?
Так, это уже серьезней. Вороной жеребец, косящий безумным глазом. Ему ведь и дела нет, что я Смотритель… Нет, стоит спокойно. Ногу в стремя. Вот будет смеху, если порвутся панталоны… Нет, обошлось. Я уже еду, держась одной рукой за поводья и прикладывая другую к треуголке совершенно не знакомым мне прежде жестом. Похоже, Флюиду и правда не нужен никто из нас – он и сам помнит все свои прежние формы.
Я проезжаю дворцовый мост, куда – если все обойдется – вернусь через несколько минут. Следует сделать круг на площади. Концентрация Флюида должна быть максимальной.
Толпа на улицах, толпа на площади: все в праздничном разноцветье, с бумажными цветами на деревянных палках, с пищалками и дудками – аж звенит в ушах. Стража, взявшись за руки, цепью бежит на народ, а народ валит со всей дури на стражу, и из этого встречного марша складывается неустойчивый коридор пустоты, по которому я еду.
Проход впереди постоянно меняет форму, загибаясь в кольцо, и сразу пропадает за моей спиной – стража уступает, и толпа смыкается. Я словно последняя волна высыхающей реки, вслед за которой вместо воды возникает суша.
Это примерно и происходит сейчас в мире, но люди на площади ничего не знают. Они думают, сегодня праздник.
Дети показывают мне длинные разноцветные языки: они дуют в трубочки, и разворачивается свернутая в рулончик бумага. Мне приходит в голову глупая мысль, что эти языки настоящие, а дети до известного возраста питаются мухами, ловя их этим привлекательным инструментом. Когда язык отмирает, они переходят на котлеты и становятся взрослыми.
На самом деле все обстоит весьма похоже: дети питаются любовью, и ловят взрослое сердце множеством непобедимых крючков. А потом их крючки начинают ломаться, цветочные гирлянды увядают, и мы перестаем их любить, потому что дети выросли и ничем уже не отличаются от нас.