Железная дорога
Шрифт:
— Давай, просыпайся, засоня, щас тебя лечить будем, — Я с ужасом увидела, что на моей кровати сидит улыбающийся сероглазый херувим — тот, что сделал подсечку, свалившую меня в овраг. Рядом стоял его дружок, толстый, рыхлый, и, шлёпая противными мокрыми губами вертел в руках бутылку коньяка.
— Я не пью. И вообще, кто вас звал? Уходите отсюда. — Как можно увереннее и жёстче произнесла я, стараясь окончательно проснуться.
— Ах, какие мы честные девушки! А с папиком своим мы такие же строгие? Думаешь, про тебя никто ничего не знает? В нашем отделе кадров, дорогуша,
— Я буду кричать. — Еле смогла выговорить я через спазм в горле.
— А кричи. Никто не услышит. Там концерт идёт, безголосая певица, любимица публики, приехала. Все собрались в кинозале и наслаждаются высоким искусством. Ты, что, афишу не видела, а, Жень? Это ты зря, читать полезно. — Это заговорил толстый губошлёп. Голос у него тоже был на редкость противный, слизистый какой-то. — Ладно, кончай злиться, давай веселиться. Ха-ха, я даже стихами заговорил. Вот что она, любовь, с людьми-то делает. Мы ведь хотим любви, и готовы любить тебя, Женечка. Уже совсем готовы. Давай, не тяни резину, прямо из горла хлебани коньячишки, девичья душа и оттает, раскроется навстречу любви. Правда-правда, так всегда бывает.
— Пей, Женюра. Всё равно ведь вольём — мы не любим трезвых и гордых красоток. Раз уж тебе всё равно деваться некуда, то постарайся получить удовольствие. — Подключился херувим, теперь уже не сероглазый, а стальноглазый.
— Сволочи! Мразь! — Громко прошептала я и внутренне сжалась — готовилась получить пощёчину. Но того, что произошло дальше, я всё-таки не ожидала. Сероглазый неспешно поднялся с кровати, повернулся, грустно посмотрел мне в лицо, а потом со всей силы саданул ногой по моему забинтованному голеностопу.
Я дико закричала. В глазах потемнело, уши заложило, поэтому я не могла разобрать, действительно ли что-то загрохотало в номере, или это происходит у меня в голове. Я продолжала то ли кричать, то ли выть, то ли стонать — плохо слышала свой голос, когда рассмотрела искажённое лицо Доброго Дяди, склонённое надо мной.
— Они тебя били, Женя? Что они сделали? Скажи что-нибудь! — Желваки так бешено ходили по его щекам, что даже сквозь пелену перед глазами я смогла это рассмотреть.
— По больному месту...ногой...со всей дури...этот...фашист. — Я указала глазами на трясущегося всем телом, уменьшившегося в размерах херувима.
Дальше происходило следующее: незнакомый худой человек в очках разбинтовывал мою ногу, Добрый Дядя сквозь зубы, тихим голосом произнося слова, из которых воспроизводимыми печатно были только «сучонок», «говнюк» и «сопляк», методично бил сероглазого, Иваныч прижимал к стене не пытавшегося сопротивляться губошлёпа, напоминавшего теперь вяло колышущееся желе.
Доктор, а это оказался доктор, известный травматолог, хороший знакомый Дидана (интересно было бы узнать, в какой области у него не было знакомых, друзей и приятелей), сделав то, что он назвал блокадой, почти полностью снял боль в ноге.
— Хватит, Митя, остановись. Ты же его покалечишь. Тебе нужна эта головная боль? — Говорил Валентин Георгиевич — так звали доктора, не прекращая возиться с моей ногой. Потом он разогнулся над моей кроватью и, подойдя к месту экзекуции, крепко схватил Доброго Дядю за руки. Взглянув на бывшего херувима, смазливое личико которого оказалось сильно разукрашенным, он спокойно сказал:
— Достаточно, я думаю. Давай теперь о Жене. Связки потянуты, вывих был — я вправил — но не это главное. Тут, кажется, перелом. Вероятно, была трещина, а потом этот маленький подонок доломал.
При последних словах «маленький подонок» вжался в стену, но Дидана на него не взглянул.
— А этот боров, — он кивнул на губошлёпа, — просто стоял и смотрел?
Раздалось тихое повизгивание, действительно, похожее на поросячье.
— Он вместе с дружком своим собирался в меня коньяк вливать. Они хотели...ну, им надо было от меня..., — я не сумела сформулировать то, для чего ко мне припёрлись одноклассники-мажоры. Не произносить же «они хотели от меня любви».
— Да ясно чего они хотели. Сейчас сделаем, долго ничего такого не захотят. — С этими словами Добрый Дядя двинулся в сторону борова.
— Вы не смеете! — По-бабьи завизжал тот. — Я вас посажу! Вы не знаете, кто у меня отец!
— И за что ты меня посадишь, сопля? — Поинтересовался Добрый Дядя. — За то, что вы тут со своим приятелем друг дружку измолотили?
— Так и было, — вставил Иваныч, — дрались вы, страшно дрались. Мы ещё в коридоре шум услышали. Вон, даже дверь в драке выбили, теперь вашим родителям ущерб оплачивать придётся.
Я посмотрела на дверь. Действительно, она висела косо. «Так вот что гремело», — сообразила я.
— Я всю войну прошел, у меня три ордена, четыре ранения. Неужели мне не поверят, а тебе, щенку, поверят?! — Продолжал кипеть праведным гневом Иваныч.
— Я врач-травматолог высшей категории. Только пикните, и я докажу, что это вы сломали ногу девочке. А это тяжкие телесные. По четырнадцать-то вам уже есть, так что колония светит, дурашки. Ферштейн? — Говорил Валентин Георгиевич, накладывая мне шину.
Боров тоже получил именно то, что ему причиталось. Когда Добрый Дядя со мной на руках спускался по лестнице к выходу, навстречу поднималась учительница-провокаторша. Узнав, что меня забирают из пансионата, она запричитала что-то о материальной компенсации за потерянные лыжи. Добрый Дядя вопросительно взглянул на меня.
— Заткнись, гнида белоглазая. — Тихо, но внятно произнесла я, и увидела, что взгляд учительницы, наконец, приобрел осмысленность. — Иди и полюбуйся, как выглядят обожаемые тобой садистики. Ферштейн?
— Я всё поняла. — Мило улыбнулась мне учительница. — Всего доброго, Женя. До свидания, Дмитрий Данилович. Она кивнула нам на прощание и продолжила подъём по лестнице.
— Интересный тон ты подобрала для прояснения вопросов с представительницей педагогического коллектива. Знаешь, а я едва не уронил тебя от неожиданности. — Посмеиваясь, сказал Добрый Дядя, когда мы уже ехали в машине. — Она и в самом деле гнида?