Железная дорога
Шрифт:
— Женя...
— Я помнила всё очень размыто, а сейчас как будто вижу всё, в малейших подробностях. Я помню вкус и запах той рыбы. У меня сейчас руки и ноги ледяные — как тогда. Но мне было наплевать на мелочи вроде голода и холода. Я была счастлива на платформе Барабинска — ведь спустя несколько часов окажусь дома. Правда, оказалось, что впереди ещё двое суток мучений. Но не в этом дело. Я выдержала всё, ты не представляешь, что мне пришлось пережить, какие страхи; выдержала, потому что у меня был дом. Но я не добралась до дома, так никогда и не добралась. Знаешь, что стало самым страшным в той истории? То, как меня встретили дома. Поезд скоро отправляется, нужно заходить в вагон, а там слышимость хорошая. Я не успеваю тебе ничего объяснить. Надя! Что мне делать? Я ненавижу мать. Я возненавидела её сейчас, здесь, в Барабинске. А ведь мы прибываем в Новосибирск уже
И я отключила телефон — добросовестный аппарат будет безнадёжно искать связь с внешним миром в чулымских болотах.
В первый раз я говорила с Надей о том, что в нашей семье называлось моим первым побегом, незадолго до окончания своего сибирского периода, года четыре назад. Тот разговор произошёл в тот день, когда сестра плакала у меня на плече после пафосных, но приятных слов женщины-профессора о моём материнском подвиге. Мы сидели на кухне моей съёмной Новосибирской квартирки и малюсенькой бутылочкой коньяка обмывали официальное признание Лизиного выздоровления.
— Так что, Надя, не сочинила я Лизину болезнь, не делала из мухи слона? А теперь допусти на минуту, что и про дядю Лёню, про то, что он бросил меня в Москве, я тоже не врала. И не в том суть, что он оставил восьмилетнего ребёнка без надзора, а том, что он перекрыл канал к спасению. Он так запугал меня милицией, что её я боялась сильней, чем отморозков, чем бомжей и пьяных. А ведь я была почти ровесницей сегодняшней Лизочки. Вот, взгляни на эти фотографии. — Я положила перед сестрой старый альбом, раскрытый на нужном развороте. — Вот я первого сентября в первом классе, а вот ровно через год. Видишь: две разных девочки. В семь лет лицо спокойное и абсолютно детское, а на следующий год — исхудавшая мордочка ребёнка, которому можно дать и восемь, и десять, и двенадцать. Мне нужна была помощь: и медицинская, и психологическая, но главное, меня нужно было пожалеть. А вместо этого — ругань, презрение, обвинения. Самое смешное, что с того самого времени родители так и не изменили ко мне отношения. Как я ни билась, но из испорченных и лживых девчонок так и не вышла. Думаешь, почему случился мой, так называемый «второй побег»? Вернее, для чего? Всего-навсего для того, Наденька, чтобы избавиться от мыслей о самоубийстве. Они как начали приходить мне в голову сразу после возвращения с Первой Железной Дороги, так и не оставляли до того дня, как я решилась бежать.
Я ещё долго говорила, Надя слушала, не перебивая. Итогом стали её слова:
— Я, конечно, поговорю с родителями. Но ты ведь понимаешь, папе трудно будет изменить своё мнение о тех событиях. А мама...как папа скажет, так она и будет считать. Женя, ты умнее, сильнее, взрослее, чем они. Постарайся простить родителей, принять такими, как они есть — это не для них, для тебя. Самой легче станет. Тебе пришлось несладко, но ты состоялась: у тебя дети, интересная творческая профессия, а главное — ты пережила настоящую любовь, знаешь, что это такое. Вот ты говоришь, что в детстве прочно забыла свои злоключения по дороге из Москвы, что вспомнила про всё это только когда подыскивала аргументы для так называемого второго побега. А если бы не было этого решающего аргумента, осталась бы? Представь теперь, что ты прожила бы такую же пустую и никчемную жизнь, как и я. Всё пусто: дом пустой, работа пустая, душа пустая. Это ведь со стороны кажется, что я — целеустремлённая, волевая — совершала по жизни те движения, что наметила себе сама. Строго по курсу, не отклоняясь ни на сантиметр, я шла по той плашке, что для меня проложил папа. Я должна была предоставить положительного зятя, крепкого хозяина в доме и на даче, опору родительской старости, и я это сделала. Всё. У меня кроме тебя и твоих детей ничего нет. Даже ребёнка из детского дома родители взять не позволили — воспротивились с такой силой, что я вынуждена была отступить. И Лёня был против усыновления.
Надиного мужа по странной ухмылке судьбы звали Лёней. Думаю, это к лучшему — что сестра не взяла себе сироту. Лёня, ничтоже сумняшеся, превратил бы его в функцию своего жизнеобеспечения. С возрастом Надин муж всё сильнее зацикливался на теме бездетной старости — некому будет его с женой обслуживать в немощи. Пресловутый стакан воды.
Сразу после моего возвращения из Новосибирска в Москву Надя сменила работу. К удивлению и негодованию родных она ушла с престижной и надёжной госслужбы в коммерческую структуру. Надя искала и нашла работу, связанную с регулярными, не реже раза в месяц, поездками в столицу. «Я живу от командировки до командировки. Если бы не мать, которую и не бросишь, и с места не сдвинешь, я всё бросила бы, всё сделала, чтобы перебраться к вам поближе», — не раз говорила она после смерти отца.
А в настоящий момент Надя расходовала свой отпуск на то, чтобы я смогла навестить мать — это она оставалась с моими детьми в Москве.
Я с головой ушла в историю про Нильса и диких гусей и ослабила бдительность, но рывком вернулась к реальности, когда до моего слуха донеслось:
— Точно: синее клетчатое платье, шаль. Это она.
По проходу вагона электрички совсем недалеко от того места, где я сидела с книжкой в руках, продвигалась незнакомая женщина, смотревшая прямо на меня, за ней шёл милиционер. Конечно, Тёть-Дуся успела поговорить со своим Егорычем, и теперь меня ищут! Перемахнув через спинку скамьи, я рванула по вагонам, заклиная кого-то почти вслух: «Только бы остановка была раньше, чем я добегу до конца состава». Кто-то, к кому я апеллировала, видимо, услышал меня, электричка остановилась, двери открылись, я выскочила и воспользовалась приёмом, уже неоднократно опробованным мной: подлезла под вагоном на другую сторону от состава. Скатившись с насыпи, я кинулась бежать и бежала до тех пор, пока не очутилась в дачном посёлке.
«Позвоню из Чулыма» — сказала я сестре. А ведь именно на станции «Чулымская» меня сняли с поезда и отвели в милицию.
Из того дня, что я провела на чьём-то дачном участке, мне удалось припомнить куст красной смородины и стопку журналов «Крокодил» неизвестно каких годов. День был, видимо, будний, дачников было немного, тем не менее, со всех сторон доносились и голоса, и какие-то строительные звуки. Увидев на двери одного из домов большой висячий замок и, обнаружив, что калитка закрыта только на крючок, я проскользнула на участок. Через невысокий штакетник территория хорошо просматривалась далеко вокруг. Меня, получалось, тоже могли заметить издалека. Чуть ли не ползком я пробралась в закуток, ограниченный с двух сторон приусадебными постройками, а спереди прикрытый разросшимися ягодными кустами. В сарайчике, вход в который находился рядом со мной, я нашла две большие телогрейки и создала из них комфортабельную лежанку на сухом кусочке земли. Там же, в сарайчике, лежали старые журналы с пожелтевшими и изрядно обглоданными мышами листами. В журналах было много смешных картинок, надписанных небольшими «взрослыми» текстами, я с интересом принялась разбираться, что это всё значит.
На одной картинке была изображена нарядно одетая девушка в пышной юбке, в солнцезащитных очках «стрекозиного» фасона, стоящая возле грядки с овощами. Из надписи следовало, что это студентка аграрного института, и она приехала на практику в село. Девушка, картинно отставив руку, говорила: «Как кабачки растут, я теперь знаю. Но как они икру мечут — не представляю». Когда до меня дошёл смысл шутки, по моим внутренностям разлилось тепло, как от молока козы Маньки. «Раз во взрослом мире есть место для такого славного юмора, он не может быть чересчур жестоким», — приблизительно так можно сформулировать мои сдержанно-оптимистические рассуждения.
Блаженство дополнила красная смородина. Хозяева собрали ягоду, но на нижних ветках оставалось немало светящихся на солнце, манящих кисло-сладких шариков. Время от времени подползая к ближайшим от меня кустам, так, чтобы меня не могли засечь дачники с соседних участков, я срывала по нескольку веточек и утаскивала в своё убежище.
Надо заметить, что моё дачное бездействие не было просто отдыхом в пути, привалом на обочине железной дороги. Я выжидала. Охота на меня по электричкам не могла длиться вечно — сегодня ищут, а завтра у милиции найдутся другие милицейские дела, и я смогу ехать дальше. А пока славно было нежиться на солнышке, в кои-то веки ласково согревающем всё, в том числе и меня, дышать свежим, а не пропитанным железнодорожными испарениями воздухом. Я кайфовала на мягкой подстилке из телогреек, полистывая журналы «Крокодил» с замечательным, на мой вкус той поры, юмором.
Счастье оборвалось внезапно, в тот самый миг, когда я поняла, что припасённой на вечер картофелины у меня нет — она осталась лежать на скамье электрички рядом со сказкой про Нильса и Мартина. И это была катастрофа. Я уже знала, что идиоматическое «подвело живот» вовсе не пустая словесная виньетка — внутренности, действительно, яростно сводит от голода, и хуже всего бывает по ночам. День я могла продержаться на ягодах, а ночевать натощак... Вновь испытать это сомнительное удовольствие мне очень не хотелось.