Железный поток. Морская душа. Зеленый луч
Шрифт:
— У козаков награбилы.
— Як награбилы? За усэ платилы.
— Та у них грошей — хочь купайся.
— Вси корабли обобралы.
— Та що ж пропадать грошам треба, як корабли потопли? Кому от того прибыль?
— К нам у станицу як прийшлы, зараз буржуазов всих дочиста пид самый корень тай бедноти распределилы, а буржуазов разогналы, ково пристрелилы, ково на дерево вздернулы.
— У нас поп, — торопливо, чтобы не перебили, отозвался веселый голос, — тильки вин с паперти, а воны его трах! — и свалывся поп. Довго лижав
И веселый голос весело и поспешно засмеялся, точно и тут боялся, чтоб не перебили. И все засмеялись.
— О, бачь — звезда покатылась.
Все прислушались: оттуда, где никого не было, где была ночная неизмеримая пустыня, принесся звук, или всплеск, или далекий неведомый голос, принесся с невидимого моря.
Подержалось молчание.
— Та воны правду говорить, матросы. Ось хочь бы мы: чого мы блукаем? Жили соби, у кажного було и хлиб и скотина, а теперь…
— Та правду ж и я говорю, пийшлы за ахвицером неположенного шукаты…
— Який вин ахвицер! Такий же, як и мы с тобою.
— А почему Совитска власть подмоги ниякой не дае?
Сидять соби у Москви, грають, а нам хлебать, що воны заварылы.
Далеко где-то у слабо горевших костров слышались ослабленные расстоянием голоса, шум — матросы бушевали, — так и шли от костра к костру, от части к части.
XV
Ночь начала одолевать. В разных местах стали гаснуть костры, пока совсем не пропала золотая цепочка — всюду черный бархат да тишина. Нет голосов. Только одно наполняет темноту — звучно жуют лошади.
Кто-то темный торопливо пробирается среди черных неподвижных повозок, а где возможно, бежит сбоку шоссе, перепрыгивая через спящие фигуры. За ним с трудом поспевает другой, такой же неузнаваемо черный, припадая на одну ногу. Возле повозок кто-нибудь проснется, подымет голову, проводит в темноте быстро удаляющиеся фигуры.
— Чого им туточка треба? Хто такие? Або шпиёны…
Надо бы встать, задержать, да уж очень сон долит, и опускается голова.
Все та же черная ночь, тишина, а те двое бегут и бегут, перепрыгивая, продираясь, когда тесно, и лошади, сторожко поводя ушами, перестают жевать, прислушиваются.
Далеко впереди и справа, должно быть под чернеющими горами, выстрел. Одиноко и ненужно, в виду этого покоя, мирного звука жующих лошадей, в виду пустынности, отпечатался в темноте, и уже опять тишина, а этот неслышный отпечаток все еще чудился, не растаял. Двое побежали еще быстрей.
Раз, раз, раз!.. Все там же, справа под горами. Даже среди темноты различишь, как густо чернеет разинутая пасть ущелья. Да вдруг пулемет, сам за собою не поспевая: та-та-та!.. и еще немного, договаривая недосказанное: та… та!
Подымается, чернея, одна голова, другая. Кто-то сел. Один торопливо встал и, не попадая, стал нащупывать в составленных пирамидой винтовках свою. Да так и не нащупал.
— Эй,
— Отчепысь!
— Та слышь ты, — козаки!
— Фуу-у, бисова душа… а то в зубы дам!., ей-бо, дам…
Тот покрутил головой, поскреб поясницу, зад, потом подошел к разостланной по земле шинели, лег, подвигал плечами, чтоб ладнее лежать…
…та-тата…
…раз!.. раз!.. раз!..
Тоненькие, как булавочные уколы, рождаются на мгновение огоньки в разинутой темноте ущелья.
— А, мать их суку! спокою нэма. Тильки люди прийшлы с устатку, а они на! як собаки. Нехай же вам у животи такое скорежится! Анахвемы! Ну, бейся, як умиешь — до упаду, со злом, аж зубами грызи, а як на спокой люды полягалы, не трожь, все одно — ничего не зробите, так тильки патроны потратите, и квит — а людям отдыху нэма.
Через минуту в звучное мерное лошадиное жевание вплетается звук еще одного сонного человеческого дыхания.
XVI
Тот, что бежал впереди, переводя дух, сказал:
— Та дэ ж воны?
А другой тоже на бегу:
— Туточки. Аккурат дерево, а воны на шаше. — И закричал — Ба-бо Горпино-о!
А из темноты:
— Що?
— Чи вы тут?
— Та тут.
— Дэ повозка?
— Та тут же, дэ стоите, вправо через канаву.
И сейчас же в темноте голос воркующей горлинки, вдруг зазвеневший слезами:
— Степане!.. Степане! ёго вже нэма…
Она протянула, покорно отдавая. Он взял завернутый, странно холодный, подвижной, как студень, комочек, от которого, поражая, шел тяжелый дух. Она прижала голову к его груди, и темнота вдруг засветилась звенящими, хватающими слезами, невозвратными слезами.
— Его вже нэма, Степане…
А бабы тут как тут, — на них ни устали, ни сна. Мутно проступают вокруг повозки, крестятся, вздыхают, подают советы.
— Перший раз заплакала.
— Легше буде.
— Треба молоко отсосаты, а то у голову вдарить.
Бабы наперебой щупают набрякшие груди.
— Як камень.
Потом, крестясь, шепча молитвы, прижимаются губами к ее соскам, сосут, молитвенно сплевывают на три стороны, закрещивая. Рыли во тьме среди цепких низкоросло-колючих кустов держидерева, в темноте бросали лопатами землю. Потом что-то завернутое положили, потом заровняли…
— Его вже нэма, Степане…
Смутно видно, как чернеющий в темноте человек обхватил обеими руками колючее дерево, засопел носом, сдавленно, не то икая, не то гыгыкая, как мальчишки, когда давят друг из друга масло. А горлинка обвила шею руками.
— Степане!.. Степане!.. Степане!..
И опять засветились звенящие в темноте слезы:
— Нэма ёго… нэма, нэма, Степане!..
XVII
Ночь одолела. Ни огонька, ни говора. Лишь звук жующих лошадей. А потом и лошади перестали. Некоторые легли; заря скоро.