Железный поток. Морская душа. Зеленый луч
Шрифт:
— Чого же кричишь, як ризаная? От у мене аккурат як твоя дочка, трехлетка… В щебень закопалы там, у горах, — та я ж не кричав.
Срубил девочку, потом развалил череп хохотавшей матери.
Около одной хаты, с рассыпанными по земле стеклами, собралась кучка железнодорожников.
— Генерал Покровский ночевал. Трошки не застукали. Как услыхал вас, высадил окно совсем с рамой, в одной рубахе, без подштанников, вскочил на неоседланную лошадь и ускакал.
Эскадронец хмуро:
— Чого ж вин без порток? Чи у бани був?
— Спал.
— Як же ж то: спал, а сам без порток? Чи так бувае?
— Господа завсегда так: дохтура велять.
— От гады! И сплять, як нелюди.
Плюнул и пошел прочь.
Казаки бежали. Семьсот лежало их, наваленных в окопах и длинной полосой в степи. Только мертвые. И опять у бежавших среди напряжения к спасению подымалось неподавимое изумление перед этой неведомой сатанинской силой.
Всего два дня тому назад эту самую станицу занимали главные большевистские силы; казаки их выбили с налету, гнали и теперь гонят посланные части. Откуда же эти? И не сатана ли им помогает?
Показавшееся над далеким степным краем солнце длинно и косо слепило бегущих.
Далеко раскинулся обоз и беженцы по степи, по перелескам, по увалам. Все те же синие дымки над кострами, те же нечеловеческие костлявые головенки детские не держатся на тоненьких шеях. Так же на белеюще-разостланных грузинских палатках лежат мертвые со сложенными руками и истерически бьются женщины, рвут на себе волосы, — другие женщины, не те, что прошлый раз.
Около конных толпятся солдаты.
— Та вы куды?
— Та за попом.
— Та ммать его за ногу, вашего попа!..
— А як же ж! Хиба без попа?
— Та Кожух звелив оркестр дать, шо у козаков забралы.
— Шо ж оркестр? Оркестр — меднии трубы, а у попа жива глотка.
— Та на якого биса его глотка? Як зареве, аж у животи болить. А оркестр — воинска честь.
— Оркестр! оркестр!..
— Попа!.. попа!..
— Та пойдите вы с своим попом пид такую мать!..
И «оркестр» и «поп» перемешивались с самой соленой руганью. Прослышавшие бабы прибежали и ожесточенно кричали:
— Попа! попа!
Подбежавшие молодые солдатки:
— Оркестр! оркестр!
Оркестр одолел.
Конные стали слезать с лошадей.
— Ну, шо ж, зовите оркестр.
Нескончаемо идут беженцы, солдаты, и торжественно, внося печаль и чувство силы, мрачно и медленно звучат медные голоса, и медно сияет солнце.
XXXIV
Казаки были разбиты, но Кожух не трогался с места, хотя надо было выступать во что бы то ни стало. Лазутчики, перебежчики из населения, в один голос говорили — казаки снова сосредоточивают силы, организуются. Непрерывно от Екатеринодара подходят подкрепления; погромыхивая, подтягиваются батареи; грозно и тесно идут офицерские батальоны; всё новые и новые прибывают казачьи сотни, — темнеет кругом Кожуха, темнеет все гуще огромно скопляющаяся сила. Ох, надо уходить! Надо уходить, еще можно прорваться, еще недалеко ушли главные силы, а Кожух… стоит.
Не хватает духу двинуться, не дождавшись отставших колонн. Знает, не боеспособны они; если предоставить их своим силам, казаки разнесут их вдребезги — все будут истреблены. И тогда в славе, которая должна осенить будущее Кожуха, как спасителя десятков тысяч людей, это истребление будет меркнущим пятном.
И он стал ждать, а казаки накапливали темно густеющие силы. Железный охват совершался с неодолимой силой, и в подтверждение, тяжко потрясая и степь и небо, загремела вражеская артиллерия, и без перерыва стала рваться шрапнель, засыпая людей осколками, — а Кожух не двигался, только отдал приказание открыть ответный огонь. Днем над теми и другими окопами поминутно вспыхивали белые клубочки, нежно тая; ночью чернота поминутно раззевалась огненным зевом, и уже не слышно было, как шумит река.
Прошел день, прошла ночь; гремят, нагреваясь, орудия, а задних колонн нет, все нет. Прошел второй день, вторая ночь, а колонн все нет. Стали таять патроны, снаряды. Велел Кожух бережней вести огонь. Приободрились казаки; видят — реже отвечать стали и не идут дальше — ослабли, думают, и стали готовить кулак.
Три дня не спал Кожух; стало лицо, как дубленый полушубок; чует, будто по колена уходят в землю ноги. Пришла четвертая ночь, поминутно вспыхивающая орудийными вспышками. Кожух говорит:
— Я на часок ляжу, но, ежели что, будите сейчас же.
Только завел глаза, бегут:
— Товарищ Кожух! Товарищ Кожух!.. плохо дело…
Вскочил Кожух, ничего не поймет, где он, что с ним. Провел рукой по лицу, паутину снимает, и вдруг его поразило молчание, — день и ночь раскатами гремевшие орудия молчали, только винтовочная трескотня наполняла темноту. Плохо дело, — значит, сошлись вплотную. Может, уже и фронт проломан. И услыхал он, как шумит река.
Добежал до штаба — видит, лица переменились у всех, стали серые. Вырвал трубку — пригодились грузинские телефоны.
— Я — командующий.
Слышит, как мышь пищит в трубку:
— Товарищ Кожух, дайте подкрепление. Не могу держаться. Кулак. Офицерские части…
Кожух каменно в трубку:
— Подкрепления не дам, нету. Держитесь до последнего.
Оттуда:
— Не могу. Удар сосредоточен на мне, не выд…
— Держитесь, вам говорят! В резерве — ни одного человека. Сейчас сам буду.
Уже не слышит Кожух, как шумит река: слышит, как в темноте раскатывается впереди, вправо и влево ружейная трескотня.
Велел Кожух… да не успел договорить: а-а-а!..
Даром, что темь, разобрал Кожух: казаки ворвались, рубят направо-налево, — прорыв, конная часть влетела.
Кинулся Кожух; прямо на него набежал командир, который только что говорил.
— Товарищ Кожух…
— Вы зачем здесь?
— Я не могу больше держаться… там прорыв…
— Как вы смели бросить свою часть?!
— Товарищ Кожух, я пришел лично просить подкрепления.
— Арестовать!
А в кромешном мраке крики, хряст, выстрелы. Из-за повозок, из-за тюков, из-за черноты изб вонзаются в темноту мгновенные огоньки револьверных, винтовочных выстрелов. Где свои? Где чужие? сам черт не разберет… А может, друг друга свои же бьют… А может, это снится?