Желтое окно
Шрифт:
И вот ты стараешься вернуть себя в мир ярких и живых эмоций. Вспыхивает огонь…
Неизвестно, насколько тебе повезет. Хорошо, если останутся только ожоги или ты потеряешь какую-то часть самого себя, но ведь самое страшное не это. Самое страшное ждет тебя впереди – это отсутствие человека, с которым однажды всё приобрело законченный смысл, а картина мира наконец-то сложилась.
О том, что ты чувствуешь, хочется говорить этому человеку постоянно; рассказывать, как всё выглядит на самом деле, когда он рядом. Возможно, и он тоже этого хочет. Но взрыв изменил всё. Обезобразил. Сделал тебя и его немножко другими, может быть, даже чуточку чужими, но в памяти-то остался тот, другой – человек до взрыва. Инерция этого ощущения тащит тебя по жизни, как волна по пляжу из
И ты всё глубже погружаешься в бесконечный, такой холодный, отвратительно неотвратимый и всепоглощающий океан бытия. А вода заполняет легкие, а затем и все клеточки твоего тела, которое медленно опускается на дно, и только дождь всё так же, как прежде, продолжает стучать за окном, и одиночество становится невыносимым, но ты ничего не можешь и не хочешь изменить.
Самая сложная партия в шахматах та, в которой ты уже всё просчитал и предугадал все ходы противника, но которую не можешь бросить, не доиграв. С каждым ходом твоего оппонента ты понимаешь, что ожидаемый результат неизбежен и твой визави поступает каждый раз именно так, как ты себе это представлял, так что ты остаешься практически в роли статиста. Конечно, всё можно изменить: можно перевернуть доску, можно намеренно сделать опрометчивый ход и поддаться. Но только в жизни так никогда не бывает. Перевернутая доска снова будет возвращена, и фигуры вернутся на свои места. И ты с какой-то звериной обреченностью понимаешь, что исход предопределен судьбой, поэтому в любом случае неизбежен. А все твои нелепые попытки что-то изменить приведут лишь к тому, что партия будет длиться на несколько ходов больше. Время, потраченное на нее, увеличится, забирая силы и ресурсы, которых и так вечно не хватает, ведь в жизни ты играешь сразу на нескольких досках. И вот это ощущение неизбежности и в то же время понимания происходящего и невозможности хоть что-то изменить не просто угнетает – оно уничтожает тебя своей неотвратимостью. Ощущение бессилия при полном понимании происходящего делает невыносимым твое существование, и выходом из этой игры видится только смерть.
Что, как не ежедневные ритуалы, делает нашу жизнь проще и понятнее? Доведенные до автоматизма, они позволяют нам не думать и не чувствовать. Благодаря им я машинально поднимаюсь, готовлю завтрак и делаю всё то, что и каждое воскресенье после встречи с ней, – даже сейчас, когда я понимаю всю тщетность моих поступков. Но привычка слишком глубоко и прочно в меня вросла, поэтому мне проще сделать так, как я делал это прежде, чем что-то изменить. Я настолько устал, что у меня нет сил даже на то, чтобы добраться обычной дорогой до такого близкого и одновременно далекого кафе, заказать две чашечки кофе, провести там полчаса и уйти, оставив одну из чашек нетронутой, потому что она не пришла.
Теперь, когда мне понятно, в чем заключается эффект дождя, наверное, можно было бы не экипироваться в неудобную непромокаемую одежду, не надевать защитную маску с очками – но проще сделать так, как всегда; проще подчиниться системе, которую нельзя победить, потому что она стоит над тобой. Проще быть как все.
На улице дождь моросит, выстукивая ритм стихов Маяковского. Смотрю на развороченную площадку. Всё ожидаемо и предсказуемо. Сломано всё. Ни автомобильной стоянки, ни места для сушки белья. Площадка исковеркана строительными работами, которые пока не закончились. Гляжу на это безобразие, и во мне слабым огоньком вспыхивает протест, но дождь гасит его в зародыше. Сажусь в машину и завожу ее. Мозг ожидает привычной для меня музыки, но ее нет – флешка лежит в бардачке. Машина, остывшая за ночь, набирает обороты и, когда их количество падает до девятисот, начинает движение.
Помню, однажды Андрей говорил мне, что именно тот момент, когда мне будет легче проехать на машине сто метров, чем пройти их же пешком, и подтвердит мою принадлежность к настоящим автолюбителям. Видимо, это время пришло. Проезжаю полквартала и оказываюсь возле кафе, за стеклом которого привычный бюст с защитной маской и очками. Выхожу.
Заказываю две чашки кофе: капучино для себя, а еще латте. За спиной раздается знакомый звук, и я слышу, как открывается дверь. Звук шагов. Шуршание снимаемого дождевика, который вешают на трехногую вешалку. Апатия во мне сменяется неожиданно вспыхивающей надеждой, и мне кажется, что я смогу побороть этот звук дождя, если сейчас обернусь…
Это действительно она. Я смотрю на нее, и тут же включаются механо-, термо- и ноцицепторы – меня словно пронизывает электрическими разрядами, уничтожающими безразличие, вбитое каплями дождя. Высокий лоб. Стрижка каре на средние волосы придает обаяние и магическую красоту ее округлому лицу. Она поправляет челку этим своим жестом, который невозможно забыть и увидеть у кого-нибудь другого. Смотрит на меня и улыбается, а в зеленых глазах с золотистым кругом вокруг зрачка светится непередаваемая нежность. Она раскрывает объятия, а я стою и смотрю на нее, потому что не понимаю, что происходит, не понимаю, куда делись возникшие между нами официальные отношения подчиненного и руководителя.
– Ну что же вы стоите как истукан? Так приятно увидеть здесь знакомое лицо. Вы не рады?
И я понимаю, что дистанция между нами сократилась резко и неотвратимо, что всё, что я делал, было не зря. А еще понимаю, что ей нужен этот контакт, это соприкосновение: просто у нее, видимо, такая особенность – ощущать человека не глазами, не ушами, а кожей. Я ставлю чашки на стол и иду навстречу ей. И с каждым шагом всё больше теряю уверенность в себе, в понимании происходящего, словно она делает меня беззащитным перед ней и в то же время защищенным от дождя.
– Конечно же, рад, – произношу я, оказываясь в ее объятиях.
Сердце бьется особым ритмом, и я от этого в полном недоумении. Она обнимает меня, прижимает к себе, словно считывая какую-то информацию, которую может ей дать только такой контакт. А я ничего не могу дать взамен, потому что не привык к такому обращению, к такой нежности и уже давно не помню, чтобы меня кто-то обнимал. Я вообще не люблю, когда меня трогают, а тем более обнимают, но ее объятия меня не раздражают, а, напротив, успокаивают. Последний раз меня так обнимала крестная, которую я уже давно не видел.
Ольга Николаевна отпускает меня в тот самый момент, когда я уже было приготовился обнять ее в ответ. И теперь я в нерешительности смотрю на нее. А она как ни в чем не бывало продолжает прерванный диалог – так, словно ничего не произошло, так, будто не было этого объятия и мы снова совершенно чужие друг другу люди.
– Как мило. Вы взяли два кофе? И один, по всей видимости, для меня? Помнится, мы с вами встречались здесь когда-то?
– Да, так и было.
– Удивительно, что вы запомнили, что я люблю латте!
– Может быть, вам что-то еще заказать к кофе?
– Морковный торт.
Оплачиваю и несу на тарелке кусок из коржей с грецким орехом и изюмом, пропитанный сливочным кремом, на котором лежит аппетитная морковка из мастики. Она достает телефон. Никогда не подумал бы, что взрослый человек будет этим заниматься – фиксировать каждый шаг своей жизни, делая достоянием общественности то, что принадлежит только ему, выкладывая запечатленные мгновения в социальные сети. Делает фото.
Мне становится страшно: сейчас я с особой отчетливостью понимаю, что нас всех давно уже оцифровали и мы лишь элементы некой информационной матрицы. Раньше человек старался найти кадр, потому что был ограничен пленкой и количеством отпечатанных снимков, теперь же фотографируется всё, и получившаяся картинка становится элементом, отражающим социокультурный статус. Селфи полностью исказили понятие фотографии: человек и объекты теряют индивидуальность, становясь неким информационным шумом, и чем больше шума, тем меньше индивидуальности. В итоге происходит потеря личности, исчезновение человека, уникальность пропадает, всё становится однообразно серым, унылым и однотипным, как проливень.