Жена башмачника
Шрифт:
4
Вечное перо
Una Penna da Scrivere
Через двенадцать часов после того, как пароход «Рошамбо» покинул порт Гавр, Марко вызвали в корабельный госпиталь, располагавшийся на второй палубе.
Элегантный лайнер сошел с французской верфи – темно-синие борта, до сияния отдраенные палубы, сверкающая медь. Он красовался в открытом океане, точно изысканная парижская модница, но ниже ватерлинии судно ничем не отличалось от самых непритязательных греческих или испанских пароходов. Подвесные койки, по три на крошечную каюту, из прочной парусины, вонючей
Столовались пассажиры третьего класса все вместе в тесном помещении. Простые дощатые столы и скамьи были привинчены к полу, иллюминаторов не было, свет давали газовые рожки, выплевывавшие кольца черной сажи. Рацион состоял из бобов, картофеля, кукурузы, вареного ячменя и серого хлеба. Один раз за девятидневный переход им дали тушеную говядину, сплошь хрящи да кости – совсем как дома!
Раз в день обитатели трюма могли подняться на палубу за порцией свежего воздуха и солнца. Многие предпочитали и ночь проводить на открытой палубе, только бы сбежать из тесных кают. Но ночной холод и океанские волны оказались столь же губительны для здоровья, как и теснота с духотой. Вскоре многие из пассажиров третьего класса надсадно кашляли, некоторые даже лежали в лихорадке, преодолеть которую пытались горчичниками да жидким чаем.
А где-то вверху, над их головами, звенели бокалы, играла музыка, раздавался шорох – это пассажиры первого класса танцевали ночи напролет. А просыпались от пьянящего аромата свежего кофе и выпечки с корицей. Бедняки тоже садились завтракать: кофейная бурда из бака, чашка холодного молока и кусок черствого хлеба, едва смазанного маслом.
Сладкая жизнь первого класса была так близко, руку протяни. Пассажиры представляли, на что она похожа. Девочки грезили танцами, развевающимся шифоном и пирожными. Мальчишки представляли, как режутся в шлаффборд [47] на блестящем деревянном полу игровой комнаты, а рядом стоят тележки с каштанами в карамели – ешь, пока не лопнешь!
47
Шлаффборд – игра с передвижением деревянных кружочков по размеченной доске.
Мужчины из третьего класса, собираясь на палубе покурить, обсуждали будущее и обещали друг другу, что когда-нибудь они обязательно поплывут на этом же корабле, но уже в первом классе – как и полагается богатым американцам. И жены их будут непременно с прическами, уложенными в дорогой парикмахерской, поверх причесок шляпки с павлиньими перьями, а вокруг – облако духов. Они поселятся в роскошных люксах с мягкими кроватями, а приставленный к каюте стюард будет отпаривать их костюмы, гладить рубашки и чистить обувь. А постель на ночь будут расстилать французские горничные.
Женщины же делились мечтами о том, как заживут на другом берегу Атлантики. Они представляли широкие улицы, пышные сады, роскошные ткани и большие комнаты в чистых домах. Все они получали письма из Америки
Энце Раванелли со здоровьем как раз и не повезло.
Корабельный госпиталь на «Рошамбо» состоял из трех кают. За больными круглосуточно присматривали сиделки. Благодаря иллюминаторам лазарет по сравнению с темными клетушками третьего класса был прямо-таки обиталищем богача.
Доктор Пьер Бриссо, подвижный долговязый француз с голубыми глазами, вышел к Марко, ожидавшему в коридоре.
– Ваша дочь тяжело больная, – сказал Бриссо на своем приблизительном итальянском.
Марко слышал, как сердце бухает в груди.
Доктор Бриссо продолжал:
– Ее привели здесь из ваша каюта. Была ли она больная до того, как корабль покинул Гавр?
– Нет, синьор.
– Было ей плохо раньше во время путешествий?
– Она путешествует в первый раз.
– Ездила она на автомобилях?
– Никогда. Только в конной двуколке. Энца всегда была очень крепкой. – Паника захлестывала Марко. Что, если он потеряет ее, как потерял Стеллу?
– Я не могу повелеть, чтобы корабль поворачивал назад в Гавр из-за одного больного пассажира третий класс. Мне очень жаль.
– Можно мне увидеть ее?
Доктор Бриссо открыл дверь в палату. Энца сжалась на кровати, обхватив руками голову. Марко подошел к дочери и положил руку ей на плечо.
Энца попыталась взглянуть на отца, но не смогла приподнять голову, взгляд ее был затуманен.
– Ах, Энца… – Марко надеялся, что голос не выдает его страх.
Энца чувствовала себя спицей в колесе несущейся повозки. Тошнота не ослабевала ни на миг.
Звуки оглушали, каждая волна, ударявшая в корпус корабля, взрывалась в голове – будто огромные камни без передышки стучали о другие камни.
Энца открыла рот, но не издала ни звука.
– Я здесь, – сказал Марко. – Я с тобой.
Ночь за ночью Марко лежал на холодном железном полу рядом с койкой Энцы. Спал он урывками – его будили сиделки, лязг машин и мучительные стоны Энцы. Ужасные дни все ползли и ползли, и лишь полное изнеможение позволяло ему забыться в коротких кошмарах. Доклады доктора Бриссо обнадеживали мало. Лекарства, которые он обычно прописывал от тяжелых форм морской болезни, похоже, на Энцу не действовали. Она все слабела, близилось полное обезвоживание. Вскоре у нее начало резко падать давление. От настойки кодеина и сиропа воронца ей делалось только хуже.
После девяти дней бодрствования Марко наконец засосала воронка забытья. Ему снилось, что он в Скильпарио, но вместо зелени предгорий вокруг полыхает огонь, склоны объяты пламенем, а ущелья зияют чернотой. Вся семья собралась на обрыве, а внизу, в стремительном черном потоке, тонет Стелла. Энца прыгает вниз, молотит руками по чернильной воде. Марко бросается следом, не слыша криков жены и остальных детей, молящих не оставлять их.
Марко очнулся, не понимая, где он. Его тормошила сиделка: