Жена Цезаря вне подозрений
Шрифт:
– Нет, – успокоила девушку замдиректора, – просто немного знобит.
Она не соврала, ее действительно знобило.
От страха.
Света только не понимала, чего именно боится.
Выходя из кабинета генерального, Константин Олегович едва сдержался, чтобы не шарахнуть тяжелой дубовой дверью. Впрочем, дверь была дорогой и отличного качества, и наверняка закрывалась тихо, как ни пытайся показать свое неудовольствие. С директором Тишинский часто ругался, еще с той поры, когда генеральный не был генеральным, а он – главным инженером. Да, ругались мужчины
А ведь еще несколько дней назад такой человек был – Тамара. Константину Олеговичу вдруг так захотелось зайти в тесный кабинет главного бухгалтера, сесть напротив Тамары в мягкое кресло и пожаловаться, что Мишка как был упрямым ослом, так им и остался. И сказать, что он, Костя, все равно будет добиваться, чтобы его технические решения были приняты. И добьется, Мишке придется с этим смириться. Как было бы хорошо, если бы Тамара налила ему чаю и понимающе молчала. Отходя от очередной ссоры с директором, он постепенно начал бы осознавать, что кое в чем тоже не прав, а в том бреде, который Мишка только что нес, есть крупицы здравого смысла.
Константин прошел мимо закрытой двери бывшего Тамариного кабинета, стараясь не смотреть на полированное темное дерево, отпер свою такую же темно-коричневую дверь, бросил на стол бумаги, с которыми ходил к Михаилу Аркадьевичу, и подошел к окну. Сейчас он впервые почувствовал, как ему не хватает Тамары, и удивился, что почти радовался ее смерти. Хотя нет, конечно, не радовался, это было бы чересчур. Но и не горевал. Горевать, похоже, начал только сейчас.
Тамара была рядом почти всю его сознательную жизнь, и все это время Костя знал, что она по-настоящему ему предана. Правда, тогда казалось, что преданность ее ему абсолютно не нужна, и даже раздражала, и делала его еще более виноватым, чем на самом деле был. А вот сейчас, глядя в окно на весенний институтский дворик, Тишинский понял, что смерть Тамары – тяжелая потеря для него. Невосполнимая.
Подруга юности была единственным человеком, рядом с которым можно было не притворяться, не стараться казаться лучше, не врать и не лицемерить. А быть самим собой. Жаль, что раньше он этого не ценил.
Константин Олегович настежь открыл окно и вдохнул прохладный воздух.
Когда-то давно он так же стоял у окна, только у другого, на третьем этаже, и так же смотрел в зеленеющий институтский двор. Нет, тогда зелень на деревьях была густая, стоял жаркий август…
Внизу, во дворе, автобус заполнялся желающими поехать в дом отдыха. В те времена у института еще был свой дом отдыха, расположенный в отличном месте, на высоком берегу Москвы-реки, и путевки на выходные – с вечера пятницы до вечера воскресенья – всегда пользовались большим спросом.
Как раз накануне в отдел влетела Таня Филатова, веселая, смешливая девушка, постоянно что-то распространяющая, то путевки, то билеты в театр, то еще что-то.
– Есть две путевки на выходные, Бирюкова отказалась, – закричала она на всю комнату. Таня вообще всегда не говорила, а кричала. – Кто возьмет?
– Да-а? – протянула Инна. – Хочешь поехать, Костик?
– Нет, – склонился тот над бумагами. Два дня назад
– А кто едет?
Инна всерьез заинтересовалась поездкой, и он уже пожалел, что отказался – ему нечего было делать в выходные и очень хотелось быть рядом с Инной.
Таня перечисляла фамилии, и, когда назвала Тамарину, Инна весело решила:
– Я еду. Запиши меня.
Тогда, глядя сверху на институтский автобус, он видел, как Инна стояла в группе девушек, как из здания вышла Тамара с большой дорожной сумкой и резко остановилась, заметив Инну, и как потом медленно подошла к открытой двери автобуса и вошла внутрь.
Около автобуса еще долго крутился народ, слышался смех, кто-то заходил в автобус и опять возвращался на солнечный двор. А Тамара так и сидела в салоне, несмотря на жару.
Автобус с желающими отдохнуть уехал, Костя собрал бумаги – тогда еще не было компьютеров на каждом столе – и пошел домой. Пошел пешком, хотя идти было далеко, и с трудом сдерживал себя, чтобы не броситься на вокзал, не сесть в электричку и не попытаться обогнать институтский автобус, чтобы еще раз, хотя бы издали, посмотреть на Инну.
В тот момент он еще не знал, что это был последний день его прежней жизни. Что уже на следующий день начнется жизнь другая.
На следующий день Костя увидел мертвую Инну…
Тишинский посмотрел на часы, висевшие над дверью кабинета, и неожиданно понял, что работать не может и не хочет, чего не случалось с ним, пожалуй, со времени гибели Инны. Достал телефон из кармана пиджака, покрутил его в руках, раздумывая, не позвонить ли Миле, и сунул назад в карман.
Все-таки нужно было работать. Константин Олегович решительно подошел к компьютеру. Но, усевшись в кресло, еще долго смотрел в окно на почти безоблачное небо, чувствуя отупляющее, тягучее одиночество.
Вячеслав глянул на часы и выругался. Правда, беззвучно, про себя, – ему не хотелось обижать жену.
– Лиза! – крикнул он, вскакивая с постели. – Почему ты меня не разбудила?
– Проснулся, Слава? – улыбнулась прибежавшая из кухни жена. – Ты так сладко спал, и я тебя пожалела, не стала будить. Ты сердишься?
Лиза улыбалась, ласково глядя на него. Она очень боялась, как бы муж, несмотря на снотворное, подмешанное ему в чай, не заметил ее ночное отсутствие, поэтому теперь, когда все прошло удачно, ей постоянно хотелось улыбаться.
– Нет, – соврал Вячеслав. Он запланировал на утро кучу дел, и жена сломала ему день, выключив будильник. – Как я мог столько проспать?
– Сильно устал, наверное, – объяснила Лиза. – Вот и хорошо, наконец-то выспался.
– Да уж… – покачал головой Слава и вновь посмотрел на часы. – Детей в сад отвела?
– Конечно. – Лиза быстро обняла его и вернулась на кухню. Крикнула уже оттуда: – Иди завтракать.
– Спасибо, – сказал Кузьменко, усаживаясь за стол.
Яичница с ветчиной и зеленью, стоявшая перед ним, пахла восхитительно, но есть не хотелось. Ночью ему приснилась Аля, и он чувствовал себя еще более виноватым, чем обычно. Слава ковырял вилкой в тарелке и мысленно пытался перекроить запланированный день.