Жена Петра Великого. Наша первая Императрица
Шрифт:
Когда-то, в первые годы счастливого Алешиного детства, отец еще любил мать, царицу Евдокию, — по крайней мере, сыну так казалось. Царица называла Петра «лапушка мой» и, пока царь путешествовал по Европе, писала ему длинные нежные письма. Царю, впрочем, бесхитростные излияния влюбленного женского сердца вскоре прискучили, он стал называть их «слезливыми» и «глупыми», а потом и вовсе отбрасывал в сторону, не читая. Евдокия действительно не блистала особым, «мужеским», умом, но женского разумения у нее было довольно. Сына она любила отчаянно — как последнюю свою надежду на счастье, плакала, обнимая его, называла «Олешинькой» и «государем светлым». Часто просила у него, маленького, заступничества, как будто царевич и вправду мог за нее заступиться. С детских лет Алексей чувствовал смутную, ничем не оправданную, но от этого еще более мучительную, вину перед матерью — как будто он мог ей чем-то помочь и не помог, по глупости или слабости. И чувство вины усиливалось, когда Алексей видел, как мать плачет… А плакала она долго, горько, но не голосила, как простая баба, а сдерживала в груди рыдания и только беззвучно вздрагивала всем телом, упав головой на подушку.
Пока жива была бабушка, царица Наталья Кирилловна, Евдокия просила у нее помощи и получала эту помощь: свекровь, как могла, защищала невестку от несправедливых гонений. Но бабушка рано умерла, и отец обрушил на склоненную голову Евдокии давний, схороненный до поры до времени, гнев. Из Англии и Голландии царь посылал дяде своему Льву Кирилловичу Нарышкину и ближнему боярину Тихону Никитичу Стрешневу неоднократные приказы: уговорить царицу добровольно постричься в монахини. Евдокия трижды отказывалась выполнить волю своего супруга до его возвращения из чужих краев, прилюдно заявляя, что не знает за собой никакой вины.
Петр приехал из Европы, но Евдокия продолжала упорствовать, черпая в своем неженском отчаянии неженскую же стойкость. Тогда Петр впал в безумную ярость, велел посадить «Дуньку-дуру» в простую колымагу и отвезти в Суздальский Покровский монастырь. Спустя несколько месяцев царицу там постригли в монахини под именем Елены.
Царевич до сих пор помнил с отчаянной ясностью, как его, девятилетнего, грубо оторвали от страшно кричавшей и вырывавшейся из рук дюжих преображенцев матери, как сажали ее в колымагу, а она все причитала: «Не замайте Олешиньку, ради Христа не замайте!» И как телега тронулась, а мать все кричала и грозила кому-то слабым белым кулачком. Вывернувшись из рук удерживавшей его царевны Натальи Алексеевны, царевич побежал за матерью, а потом споткнулся и упал на сухую, летнюю землю, в грязь и пыль. Подошла Наталья, подняла его с земли, утерла своим платком грязь и слезы с его лица и повела в дом, в этот самый Преображенский дворец, где он жил под ее покровительством уже почти шесть лет. Здесь, в Преображенском, его учили географии, арифметике, геометрии, истории, французскому языку, политике, фехтованию, танцам и верховой езде. Учил немец, барон Гизен, человек неглупый и толковый. Учил и свой, Никифор Вяземский, который из всех наук более всего постиг пьянство и откровенно склонял царевича к «Ивашке Хмельницкому». Алексей мучительно тосковал по матери и все никак не мог понять, в чем она провинилась перед отцом. Однажды, уже тринадцатилетним, он спросил об этом у тетки, выдав свою давнюю, затаенную муку.
Наталья ответила просто: «Глупа была Дуня, а Петруша все умную искал…»
— Да разве у матушки ума не хватало? — оскорбился царевич.
— Хватало-то хватало, — объяснила тетка, — да только бабьего. А государь наш Петр Алексеевич в ней мужской ум хотел видеть.
— Разве бывает в женщинах мужеский ум? — усомнился царевич.
— Может, и не бывает, — вздохнула Наталья. — Да царь все его ищет! Во мне нашел, вот и в жене найти хочет! Чтобы не просто женой, а советчицей и подругой ему была…
— Ум Господь по своему произволению каждому дает. И ежели матушке Господь его мало дал, карать за это не по справедливости! — горячо воскликнул царевич.
— Молчи, Алешка, не гневи отца, да и меня не гневи! — рассердилась Наталья Алексеевна.
Больше они о Евдокии не говорили.
Когда царевич тайком от Натальи Алексеевны поехал в Суздаль, чтобы увидеться с матерью, тетка осерчала и рассказала об этой его провинности отцу. Последовали кары и наказания — но не слишком жестокие, поскольку Наталья, опомнившись, умоляла государя пощадить сына. Алексей всерьез обиделся на Наталью, но безмужняя и бездетная царевна все же любила своего племянника, и царевич хорошо знал об этом. Любил ли он ее в ответ — бог весть. Ответной любви мешало то, что никогда — и ни за какие блага земные и награды небесные — царевна не посмела бы осудить действия любимого брата, царя Петра, а царевич частенько осуждал поступки отца.
И вот теперь, через несколько лет после этого разговора, царь нашел себе такую подругу-советчицу. Она принимала православие, царевичу велели быть ее крестным отцом. Ах, как он ненавидел подругу отца в эти минуты! Ненавидел за то, что отец признал ее «умной», а мать по-прежнему величал «Дунькой-дурой» и за глаза, и в прямо в глаза царевичу. За то, что она теперь будет рядом с отцом, занимая законное перед Богом и людьми место венчанной царевой супруги — его матери!
К Алексею подошла царевна Наталья, тихо тронула его за рукав, по-матерински (или по-сестрински?) погладила по плечу, прошептала на ухо: «Не тужи, Алеша! Перемелется, добро будет». «Горе будет, — убежденно шепнул он в ответ. — Не нужен я отцу, погубит он меня вслед за матушкой…» Петр услышал, что сестра и сын шепчутся, не разобрал слов, но все же недовольно дернул плечом. Сын Евдокии раздражал его своей непохожестью, инаковостью и, как думал Петр Алексеевич, чуждостью всем его делам и начинаниям. Царь с надеждой посмотрел на округлый живот Екатерины, в котором зрел, креп настоящий, подлинный наследник! Не выдержал и прямо во время обряда крещения подошел к своей Кате и нежно, благодарно коснулся рукой ее живота. Екатерина ласково улыбнулась ему в ответ. Теперь она и в самом деле перестала быть Мартой. Должно быть, Марта Крузе умерла, а здесь, на чужбине, в разлуке со всем, что было ей раньше дорого, рождалась новая женщина, и не просто женщина, а царица.
Накануне принятия православия к Марте в Преображенское приехал пастор Глюк и попросил у царевны Натальи разрешения повидать воспитанницу. Наталья Алексевна охотно согласилась. Она знала, что Петр Алексеевич считает пастора человеком ученым и мудрым, и даже другом, а вскорости сей достойный человек и вовсе станет царю тестем. Так пусть этот служитель Божий поговорит с воспитанницей, благословит ее на новую жизнь и будущий брак с государем Всея Руси.
Марта сразу заметила, что пастор уже не выглядел таким несчастным и надломленным, как после взятия Мариенбурга. Хлопоты с московской гимназией, дела науки и образования занимали его всецело. В глазах преподобного Эрнста Глюка понемногу появился новый, лихорадочный блеск, жажда действий и свершений. Он стал привыкать к России и к русским, смирялся с ними, как смирился с тем медведем, что привел когда-то к нему в дом Петр Алексеевич. О царе он отзывался в целом хорошо, с уважением, хоть и отмечал в нем излишнюю жестокость, гневливость и нетерпимость. Во дворце царевны пастор и Марта разговаривать не стали (у стен есть уши, особенно у дворцовых!) и пошли на берег Яузы, туда, где еще совсем недавно Марта и Даша обсуждали обычаи и нравы «бабьего царства» Натальи Алексеевны. Теперь стояла осень, накрапывал дождик, желтые листья уныло ложились на рябь воды. Пастор обнял воспитанницу и отвел под сень огромных столетних дубов.
— Береги себя, девочка, — назидательно сказал преподобный Глюк. — Я знаю, теперь в тебе новая жизнь. Храни ее, молись Богу, дабы произвести на свет дитя без лишних мучений.
Не об этом, отнюдь не об этом хотел он говорить сейчас с воспитанницей, и кому, как не ей, было понимать его чаяния!
— Вы презираете меня, отец? — опустив глаза, спросила Марта.
— За что, милая?
— За то, что я не осталась верна Йохану. Ему самому — или его памяти, неважно.
— Я долго думал над этим, Марта, и мысленно беседовал с твоим отцом. Однажды мне даже показалось, что я слышу голос Самуила Скавронского. Не берусь утверждать, что его тень вновь приходила ко мне, но я услышал этот голос сердцем…
— И что же сказал мой отец? — дрожащим от волнения голосом спросила Марта.
— Что таковая твоя участь, девочка. Участь Эсфири. Ты должна стать рядом с этим великим и страшным получеловеком-полутитаном, царем Петером.
— Получеловеком… Зачем только я полюбила царя, отец?!
— И ты еще спрашиваешь, Марта? — Во внезапном озарении пастор простер вперед длань и заговорил вдохновенно: — Божественное предначертание таково, что ты должна помочь этому государю остаться в памяти потомков славным и мудрым властителем, а не жестоким и неправедным тираном. Смиряй его гнев, обуздывай его жестокосердие, заступайся перед ним за подданных его, как царица Эсфирь заступилась за народ иудейский. В этом твой путь и предназначение. Я говорю тебе это не как твой названый отец, а как служитель Божий!