Жена Петра Великого. Наша первая Императрица
Шрифт:
Свадьбу Александра Данилыча и Даши отпраздновали в жарком августе лета 1706 от Рождества Христова, в Киеве, где остановились на краткий отдых в своих неустанных державных путешествиях великий государь и его ближайший сподвижник, и куда царь велел привезти невесту для своего Алексашки. «Дабы во блуде и грехе далее не проживал и сочетался христианским браком по воле нашей с девицей Дарьей Арсеньевой, дочерью Михайловой», — указал Меншикову Петр, и тому ничего не оставалось, как жениться. После торжественного венчания в звеневшем от дивного пения хора Успенском соборе древней Киево-Печерской лавры новобрачные вместе с устроителем их счастья — Петром — и блестящей толпою его приближенных гуляли в просторных садах над Днепром. Здесь, на зеленых холмах над широкой и свободной рекой, Даша пьянела без вина от сладкого и сочного запаха буйных трав и щедрых цветов Украйны. Но, едва отшумели свадебные пиры, как молодой муж отбыл на театр войны, в Польшу, где его корпус вместе с союзными польскими отрядами сражался против шведов.
«А буде ты не будешь печалиться, то и мне будет веселее», — с видимым облегчением написал он жене с дороги, и она, во всем покорная его воле, старалась держаться весело — ради «ненаглядного душечки Алексашеньки». Дарья вернулась в Преображенское уже законной женой — в силе и праве. Благословил бог брака Гименей и других обитательниц «бабьего царства». Мария Меншикова вышла замуж за молодого офицера Алексея Головина, а Анне сам государь подобрал партию — выдал ее за своего приближенного Антона Девиера, ловкого иностранца, не то португальца, не то голландца родом, которому прочили большое будущее. Одна Варя Арсеньева оставалась безмужней, хотя, как поговаривали в окружении царевны, состояла в тайной переписке самого нежного свойства с неким гвардейским офицером. Про амуры самой Натальи Алексеевны никто ничего точно не знал. Одно время ходили слухи, что царевна увлечена молодым, красивым и по-европейски образованным, но незнатным дворянином Алексеем Бровкиным, но разговоры эти так и остались разговорами. У царя с его любимой сестрой была негласная договоренность: Петр Алексеевич не выдаст ее насильно замуж, а она будет скрывать от всего света свои любовные увлечения.
Царь собирался жениться вслед за своим верным Алексашкой: Екатерина подарила ему сына, Петрушу, а вслед за ним еще одного мальчика, нареченного Павлом. В письмах она сообщала царю, что оба ребенка ему кланяются и ждут домой с победами. Царь был счастлив — наконец-то исполнилась его давняя, заветная мечта о сыновьях, наследниках, продолжателях его великих дел! Да не от гнилого боярского семени ненавистной Дуньки Лопухиной, а от его новой избранницы — сильной и умной европейки! Екатерина купалась в довольстве и счастье, но счастье это оборвалось страшно и неожиданно, словно лопнула слишком туго натянутая судьбой струна.
Оба мальчика умерли в младенчестве, один через несколько часов после другого, по непонятным лекарям причинам, как будто на них пал чей-то колдовской сглаз. Подозревать отравление было трудно, поскольку, кроме молока самой Екатерины и кормилиц, у несчастных малышей еще не было никакой пищи. Но все же могли мазнуть отравой по губам, могли опоить вредоносным зельем кормилиц, и обезумевшая от горя двойной потери Екатерина подозревала в этом многочисленную прислугу царевны Натальи… Действительно, среди приближенных сестры царя затаилось немало тех, кто сочувствовал «законной царице» Евдокии Лопухиной и ее сыну Алексею.
В знойный летний день 1707 года во дворце царевны Натальи в Преображенском, в своих полутемных покоях, где все окна были затянуты кисеей для «бережения» от мух, Екатерина в безмолвном и безграничном отчаянии стояла над двумя крошечными посиневшими телами, которых коснулось неумолимое дыхание смерти. Сквозь мутную и теплую пелену слез она смотрела, как плачущие комнатные девушки обряжают ее малышей для погребения. Вошла царевна Наталья, обняла ее за плечи, обратилась с какими-то ненужными утешительными словами, но Екатерина молчала, не слушала ее. А потом вдруг вырвалась из сильных, заботливых рук царевны и выкрикнула зло и безутешно:
— Не нужно царству московскому детей от чухонки, верно?! Все тут против меня!
— Что ты, что ты… — попыталась унять ее Наталья Алексеевна. Но Екатерина продолжала кричать в исступлении горя, словно в агонии:
— За что — моих детушек?! Хотят Евдокию из монастыря вернуть… А вы, принцесса Наталия, племянника больше брата любите? Царевича Алексея вашего!.. Так не рвалась я в Россию вашу!! Силой меня привезли!!!
— Опомнись, Катя, побойся Бога, что ты говоришь! — замахала на нее руками Наталья. — Перекрестись, безумная! Призвал твоих детей Господь. На все Божья воля. Так бывает, милая, мало ли деток во младенчестве умирает?
— Не так бывает!.. Не так!!! Не было здесь ни чумы, ни оспы, ни другой болезни! Не было причин детушкам моим умирать! А к царице Прасковье много странных, серых людей ходит… Рассказывали, они вести из Суздаля, от инокини Елены, приносят! Может, они сыночков моих отравили?!
Екатерина смотрела на царевну сумасшедшими, горящими болезненной ненавистью глазами — и от этого взгляда Наталье стало не по себе.
— Охолони, Катя! — сурово сказала Наталья. — Я тебе — друг, и не я твоих детей погубила. Свято для меня Петрушино семя. Неужто ты меня, сестру государеву, подозреваешь?
— Не вас… — прошептала Екатерина, прижимая к лицу ледяные ладони. — Но ненавидят меня здесь. А Евдокию с Алексеем жалеют…
— Да Алешу-то как не пожалеть, он-то в чем виноват?! — воскликнула царевна.
— Не виноват, ваше высочество… А сыночки мои в чем виноваты были?!
Екатерина вдруг как подкошенная рухнула на пол перед маленькими гробиками, в которых лежали ее малыши, обреченные отпеванию и погребению в темных крошечных могилках… Она обхватила гробики руками и долго, беспощадно билась о них головой — без воплей и причитаний, молча. Слезы уже смешались с кровью, а оцепеневшие от такой страшной, непривычной картины горя служанки никак не решались оторвать мать от мертвых детей…
Екатерина пришла в себя, лежа в постели. Царевна Наталья Алексеевна, склонившись над ней, заботливо обрабатывала каким-то пахучим снадобьем кровоточащие ссадины на ее челе.
— Ты бы хоть поплакала, Катя, повыла, как бабы у нас на Руси воют, легче бы стало, — участливо посоветовала ей царевна. — А дети у вас с Петрушей еще будут, молодые вы еще… И брат мой тебя крепко любит.
— Я не умею и не стану выть! — ослабевшим голосом, но с неожиданной душевной твердостью ответила Екатерина. — У нас в Мариенбурге над усопшими никогда не выли.
— А что ж тогда делали? — изумилась царевна.
— Сидели в скорбном молчании, ваше высочество, или плакали тихо. И мне, дочери солдата и подруге великого государя, не пристало слабость свою никому показывать! — уверенно сказала Екатерина.
— А лучше б показала, Катя, да и выплакала свое горе, как женщине подобает. Горда ты слишком! Нельзя так…
— Не горда я, ваше высочество, лишь достоинства своего ронять не хочу! — ответила Екатерина, безуспешно пытаясь подняться.