Жена шута
Шрифт:
Она впервые видела его без всех масок, что он надевал применительно к случаю, без всех особенных выражений лица.
К поездке в Париж Ренар отрастил модные бородку и усы, хотя ранее утверждал, будто ничто не заставит его это сделать; любопытным образом это лишь добавило ему привлекательности. Утренние тени лежали на его лице, подчеркивая скулы, точеные крылья носа и резкость подбородка. Как будто это лицо вытесал из камня молодой, порывистый скульптор, которому не терпелось закончить эту работу и перейти к другому творению, чтобы как можно больше людей одарить своим талантом.
Это
Колетт вдруг поняла это с убийственной ясностью.
После того бала в Ла-Рошели, когда Ноэль дал ей надежду, кузен ни разу не решился повторить свои слова. А у церкви он вообще сделал вид, что впервые о них слышит! Так поступают только трусы. Благородные мужчины отвечают за свои слова. Граф де Грамон, без сомнения, благороден.
Тут Ренар открыл глаза и в упор посмотрел на Колетт.
– Доброе утро, моя дорогая, – произнес он своим любимым, чуть насмешливым тоном, и маска словно всползла на его лицо, изменяя черты, изгиб губ, блеск глаз. – О чем это вы размышляли?
– О том, почему вы выбрали меня из всех тех прекрасных девушек, каждая из которых была бы счастлива стать вашей, – ответила Колетт.
Ренар хмыкнул, перекатился на спину и потянулся. Рукава ночной рубашки сползли до локтей, открыв жилистые руки; на левой Колетт увидела длинный рваный шрам.
– Я выбрал вас, потому что вы меня рассмешили, – ответил граф абсолютно серьезно. – Я посмеялся над вашей шуткой, а затем решил – почему бы и нет? Так вас устроит?
– Ренар, вы не могли бы серьезно ответить мне? – взмолилась Колетт.
– Я сама серьезность, дорогая. Если я скажу, что влюбился в вас с первого взгляда, вы ведь не поверите моим словам, не так ли?
Колетт промолчала.
– Так я и полагал, – подытожил Ренар и вылез из-под покрывала, чтобы позвать слуг. Колетт поспешно отвернулась.
Это была единственная ночь, когда супруги оказались в одной спальне; до самого Парижа Бодмаэль находил им отдельные комнаты.
Французская столица встретила Колетт летним зловонием, толпами и шумом, от которого она успела отвыкнуть в тиши полей вокруг замка Грамон. Фасады домов, казалось, стискивали дыхание, как корсет, от канав поднимался запах нечистот, а жаркое солнце припекало мостовую так, что на ней можно было зажарить мясо – если бы кто-то решился уронить кусок грудинки в эту грязь.
Одним словом, Париж с первого взгляда не снискал приязни Колетт, а когда графский кортеж остановился у небольшого дома, ничем особенным среди других не выделявшегося, она и вовсе пала духом.
– Вы выглядите огорченной, мадам, – заметила Серафина.
– Мне не нравится здесь, – призналась Колетт.
– После королевской свадьбы вы сможете вернуться домой.
– Скорей бы наступил этот день, – буркнула Колетт.
Ренар не имел собственного дома в Париже, а потому снял особняк неподалеку от заставы Сен-Дени, заявив, что предпочел бы жить за городскими стенами, однако это доставило бы слишком много хлопот. Внутри непримечательный с виду дом, к которому лепилась конюшня, оказался вполне просторным
Слуги, прибывшие раньше хозяев, уже подготовили дом к прибытию графа и графини, и, зайдя в свою спальню, Колетт с удовольствием обнаружила, что та выходит окнами не на улицу, а в сад.
Серафина помогла хозяйке переодеться. В столовой, украшенной неожиданно оленьими головами, более уместными в какой-нибудь охотничьей комнате, Колетт поджидал легкий обед и граф де Грамон.
– Вынужден извиниться за такие условия, дорогая, но лучших тут сейчас не сыскать, – сказал Ренар, едва Колетт вошла. – Я не люблю Париж и сомневаюсь, что он понравится вам. Вы слишком сельская девушка.
– Таким образом вы даете мне понять, что я безнадежно провинциальна? – поддразнила его Колетт. Утомительное путешествие завершилось, и она чувствовала себя лучше, а стены дома отгораживали ее от жуткой улицы.
– Мы с вами оба провинциальны, мадам! Поэтому нам простятся любые чудачества. Если вы больше никогда не захотите бывать в Париже, вам стоит на королевском приеме вести себя подобно грубой крестьянке. Например, взять с подноса колбасу и надкусить, надменно глядя на ее величество.
Колетт представила себе эту сцену и, не удержавшись, рассмеялась:
– Но я испорчу и вашу репутацию, сударь!
– Мою репутацию не испортит уже ничто – в этом я самостоятельно достиг невиданных высот! – сообщил граф. – Съешьте что-нибудь, прошу вас. Хотите вина?
– Только если вы будете трапезничать со мной.
Они сидели, разговаривая; от вина и хорошего расположения графа Колетт окончательно смирилась с приездом в зловонный город. Ренар сказал, что так как они привели с собой верховых лошадей, можно будет прогуляться за заставой ранним утром.
– Однако не завтра, – тут же уточнил он, – я слишком устал, и к приезду его величества мне нужно знать, что происходит в городе.
– Все готовятся к свадьбе, не так ли?
Ренар хмыкнул, поднялся и подошел к окну. Глядя на улицу, произнес негромко:
– Не совсем. Разве вы не слышали, что Папа до сих пор не дал своего согласия на этот брак? Или никто не рискнул напеть столь кощунственную новость в ваши нежные ушки?
– Я… не слышала об этом. – Колетт положила яблоко, которое мгновение назад взяла с блюда.
– Желание Екатерины выдать дочь замуж за иноверца и скрепить этим браком воинствующие стороны многим не нравится. Папа не дал согласия, и французские прелаты пребывают в замешательстве. До сих пор неизвестно, решится ли кто-нибудь венчать Беарнца и Маргариту Валуа, несмотря на покровительственную улыбку Екатерины и сладкие речи короля Карла. А между тем сюда съезжаются знатнейшие представители всех фамилий, и я опасаюсь, что все это вспыхнет, как сухой хворост.
Колетт припомнила всадника в испанской шляпе с его мрачными пророчествами.