Жена султана
Шрифт:
Прошло больше недели, и меня больше не зовут в постель султана. На время мне становится легче оттого, что не придется вновь переживать этот отвратительный опыт. Но понесла ли я? Этот вопрос меня мучает. Да и можно ли забеременеть от такого причудливого сношения?
После того как он надо мной надругался, две темнокожие девушки, стрекотавшие, как сойки, спеленали меня, словно младенца, чтобы не потревожить семя, которое он мог укоренить. На следующий день они меня развернули, трогали мою кожу с недоверием и тыкали пальцами в плечо, изумляясь тому, как легко плоть становится розовой. Меня вымыли, вытерли, одели, взгромоздили на носилки и потащили на плечах по дворам гарема, а остальные женщины издавали пронзительные воющие трели,
Для них, похоже, это было каким-то праздником, но мне становилось дурно при одном взгляде на них. И я отвернулась. Над их головами высились колоннады и арки; каскады цветов; птички; яркое синее небо. А где-то за ним бог, которого я отвергла, смотрел вниз и судил, судил, судил…
Я плакала о грехах своих, пока у меня не кончились слезы.
— Элис!
Имя мое произносят странно, отделяя слоги друг от друга. Я поднимаю глаза и вижу, что ко мне пришла королева (или как ее называть). Она очень толстая и вся увешана кричащими драгоценностями и тканями: целые канаты золотых цепей и жемчугов обмотаны вокруг ее бычьей шеи; тяжелые серьги низко оттягивают мочки; головная повязка, усыпанная блестками и каменьями, скрывает ее лоб и пропадает в чаще волос; браслеты громоздятся от запястий до локтей (удивительно, как она может поднять руки — но она мускулистее многих мужчин). Кожа у нее черная, словно гагат, такая же черная, как у евнуха Нус-Нуса, у того, с лицом, похожим на маску. Она прикладывает руку к моей и хохочет над несходством. Смех этот не кажется дружеским, скорее, она насмехается надо мной, показывая, что по сравнению с ней — темной, сверкающей, роскошной и обильной — я — бледное, тощее, слабое создание. Она так широко улыбается, что я вижу ее золотые зубы и дыры на месте выпавших, но глаза ее сверкают, как куски steenkool [4] — твердо, холодно и каменно.
4
Каменный уголь (англ.). — Прим. перев.
Потом она поворачивается, что-то берет у одного из свиты и протягивает мне. Это чаша, золотая, как Грааль, а в ней какая-то темная жидкость, от которой поднимается парок и странный запах. Все это время королева говорит успокаивающим тоном, похлопывая меня по руке, словно каждое прикосновение помогает передать смысл.
Что бы ни было в сосуде, я не хочу это пить. Я качаю головой и отталкиваю ее руку, со всей возможной вежливостью, но она настаивает, даже поднимает чашу к моим губам и кладет другую руку огромной ладонью мне на затылок, склоняя меня к краю. Содержимое чаши пахнет пронзительно и остро, я высвобождаю голову. Она снова пытается, уже настойчивее, и начинает гневаться на то, что я уклоняюсь. Потом щиплет меня за руку с неприкрытой злобой.
Я вскрикиваю и выбиваю чашу у нее из рук. Жидкость разливается по ковру, в воздух поднимается пар, а королева топает на меня ногами, воздев руки от негодования, без сомнения, ругая меня перед своим языческим богом. Ее браслеты колотятся и стучат.
Я боюсь ее, но не покажу этого, хотя ноги у меня дрожат — надеюсь, это незаметно. Она бросает на меня еще один яростный взгляд и удаляется, криком подзывая к себе женщин, и я остаюсь одна, в благословенной тишине.
А потом она внезапно возвращается, и с ней мужчина. Он так высок, что заполняет весь дверной проем, и на мгновение у меня возникает нелепое ощущение, что они вдвоем выпили весь свет, не оставив мне ничего. Потом он подходит ближе, и я вижу, что это Нус-Нус.
— Добрый день, Элис, — говорит он без улыбки.
Я не могу говорить, потому что он на меня смотрит, и тяжесть его взгляда лишает меня слов.
— Элис, ты здорова? Ты побледнела.
— У меня такая светлая кожа, странно, что ты видишь разницу.
Он опускает голову.
— Я должен извиниться за то, как вел себя в последний раз, когда мы виделись. Надеюсь, я тебя не обидел.
Я вспоминаю, как он смеялся надо мной, и решительно выпрямляюсь.
— Ничуть, господин. Все забыто.
Мы осторожны в речах, но между нами ширится темный провал. Он видел, как меня раздели догола и обошлись со мной как с животным.
Королева что-то тараторит Нус-Нусу, и я вижу, как расширяются его глаза. Потом он говорит мне:
— Элис, слушай внимательно. Кивай и улыбайся, когда я велю. Не показывай возмущения — здесь необходимо владеть лицом, чтобы выжить. Ты должна выучиться носить второе лицо, под которым спрячешь настоящее. Ты меня понимаешь?
Я киваю, но сердце мое пускается вскачь. Может ли что-то быть хуже того, что уже случилось?
— Она принесла кое-что, чтобы ты выпила. Возьми и поблагодари. Когда возьмешь, поцелуй ей в благодарность руку. Я объясню ей, что прежде ты не поняла, какую честь она тебе оказала. Но, — это очень важно, Элис! — не пей. Сделай вид, что отпиваешь, а потом я под каким-нибудь предлогом уведу ее. Вылей питье на землю, так, чтобы никто не видел, и будь готова через несколько минут вернуть мне пустую чашу.
Меня бросает в жар, потом в холод.
— Она хочет меня отравить?
— Улыбнись, — велит он, и я повинуюсь. — Не совсем. Объясню, когда будет время.
Королева щелкает пальцами, появляется раб с наполненной заново чашей. Я не могу отвести от нее глаза. Что в ней? Не совсем яд. Что-то, от чего я заболею, но не умру? Но как за такой краткий срок королева успела меня настолько возненавидеть? Чем я ей угрожаю?
— Возьми чашу и рассыпься в благодарностях, — подсказывает Нус-Нус, и я вижу, как он озабочен.
Что это — лицо, которое он скрывает под «вторым»? У него есть морщины, которые я замечала и прежде. Следы напряжения вокруг глаз и рта. Он очень хорош собой, думаю я к своему собственному изумлению. Полон достоинства, внушителен. В голове моей тут же звучит возмущенный голос матери: «Он дикарь, невольник — и черный, как смола!» Но он на самом деле не черный: кожа у него очень темного коричневого оттенка, цвета бабушкиной любимой дубовой скамьи с рундуком, дерево которой залоснилось и потемнело от времени и прикосновения тысяч спин. Кожа эта на вид тепла, а моя — холодна. Я понимаю, что снова дрожу, что колени мои трясутся под покровом чужеземного платья.
— Чашу, — повторяет он хрипло, и я отрываю от него взгляд и беру ее, а потом, вспомнив, целую королеве руку.
— Спасибо, госпожа, вы так добры, — лепечу я. — Так великодушно с вашей стороны обо мне позаботиться.
Она тяжело на меня смотрит. Я кажусь себе мухой, бьющейся в липком шелку паутины, мухой, на которую глядит паук, выжидающий, прежде чем придвинуться и пожрать жертву.
— Притворись, что отпиваешь, — говорит мне Нус-Нус.
Я прижимаю губы к золотому краю, и жидкость касается моей кожи. Она теплая, тошнотворно пахнет. Вот и все, больше я никак не могу притвориться, что пью и глотаю.
— Скажи, что вкус мне непривычен, но я очень благодарна за ее доброту и, конечно же, выпью все до капли, — говорю я евнуху и наблюдаю, как он переводит.
Королева кивает, но не двигается. Я делаю еще один притворный глоток, и на этот раз жидкость просачивается между губами и касается языка. Несмотря на сладковатый запах, она горька, как полынь. Возможно, это и есть полынь. Я закашливаюсь, и королева улыбается. Нус-Нус встревожен, но поспешно заговаривает с королевой, привлекая ее внимание, и они выходят из моей комнаты. Мгновение спустя за ними следуют остальные, им интереснее подслушать разговор, чем смотреть, как я пью свое горькое лекарство.